Остаются три школы мысли, по отношению к которым Аристотель проявляет себя несимпатичным и несправедливым, если учесть все естественные пристрастия философа: элеаты, пифагорейцы, платоники. Источники отсутствия симпатии во всех трех случаях, к счастью, легко обнаружить. От биологически мыслящего философа, для которого развитие индивида является наиболее значимым фактом бытия, вряд ли можно ожидать большой симпатии к мыслителям, которые считают все изменения простой иллюзией и, следовательно, как замечает Аристотель, не оставляют места для науки физики вообще. Поэтому не странно, что, хотя Аристотель в других местах правильно указывает на важное влияние элеатской диалектики на развитие физической спекуляции, его краткие и несимпатичные замечания в настоящей книге должны полностью затушевать тот факт, что критика Парменида, уничтожив логическую основу материалистического монизма, была действительно самым важным поворотным пунктом во всей истории дософистических спекуляций. Прискорбно также, что его рассказ о двух великих мыслителях элеатской школы, Пармениде и Мелиссе, был серьезно искажен в случае Парменида предположением, что дуалистическая космология второй части его поэмы представляет собой собственные взгляды автора, а в случае Мелисса – педантичным возражением против случайных нарушений этим великим мыслителем законов формальной логики.
Точно так же несимпатичное отношение Аристотеля к пифагорейству и платонизму в значительной степени объясняется тем, что ведущие идеи обеих этих философий по сути своей математические, тогда как Аристотель по образованию и природной склонности был биологом, причем совершенно не математического склада ума. Его критика математических философов в книгах A, M, N «Метафизики» выдает во многом такое же непонимание, какое мы могли бы ожидать, если бы мыслитель, предшественник Герберта Спенсера, взялся разрушать идеи, например, Вейерштрасса или Кантора. В случае с пифагорейцами трудность сочувственного проникновения в их мысль, несомненно, усугублялась для Аристотеля как наивностью, с которой были сформулированы их идеи, так и отсутствием действительно достоверных источников информации.
Совершенно ясно, что до времени Аристотеля не существовало пифагорейской литературы, и в ее отсутствие Аристотель вынужден был полагаться на устные высказывания таких сподвижников, как музыкант Аристоксен, историческая добросовестность которого далеко не всегда вызывает подозрения. (Вероятно, именно из устных утверждений таких сподвижников, лично знакомых с последними поколениями пифагорейцев, Аристотель почерпнул свое решительно неправдоподобное мнение о том, что платоновская доктрина «участия» вещей в Идеях была предвосхищена пифагорейством). Приписываем ли мы этот результат в первую очередь недостатку информации или математической некомпетентности, одно, по крайней мере, несомненно: главы 5 и 8 нашей настоящей книги совершенно недостаточны для рассказа о мыслителях, которые заложили основы научной арифметики и геометрии и приблизились к истинной теории Солнечной системы ближе, чем любые другие ученые до Коперника.