Этим летом солнце едва пробивалось сквозь задернутые шторы.
Ярко-желтым бананам было не место в нашем доме. Почернев, они начали вписываться в обстановку намного лучше. Обеденный стол был уставлен кексами, домашним печеньем и разнообразной выпечкой. Холодильник ломился от чужой стряпни. Еда в стеклянных контейнерах. Еда в фольге. Еда в картонных коробках. Еда, наперебой взывавшая к нам.
Почти вся она испортилась, нетронутая.
Постепенно нам перестали приносить еду.
ТУ-У-У-У-У-У-У!
ТУ-У-У-У-У-У-У!
Гудок поезда пробудил меня ото сна. Мое сердце заколотилось, все тело охватила мучительная дрожь. Я увидела Дэнни, стоящего на рельсах. К нему стремительно приближался поезд. «Дэнни, отойди!» – кричала я изо всех сил, но не издала ни звука.
Меня вырвало на пол.
Поезда, направляющиеся из Сан-Хосе в Сан-Франциско и обратно, проходили мимо нашего дома раз девяносто за день. Я не обращала на них внимания…
…до сих пор.
Мы с папой стали призраками. Прозрачными, почти невидимыми, но все же реальными. Словно размытые силуэты самих себя, мы приспосабливались к жизни без Дэнни. Слабое желание обрести покой связывало нас с земным миром, поддерживало в нас проблеск жизни.
Но не в маме.
Она всегда говорила, что материнство изменило ее. Дэнни, ее первенец, сделал ее матерью и придал жизни новый смысл. Без него она разбилась на тысячу разрозненных осколков.
От нее не осталось даже призрака.
Смерть Дэнни омрачала все ее воспоминания. Все, во что она верила, перевернулось с ног на голову. Ни осталось ничего, что привязывало бы ее к миру. Никакой надежды на умиротворение. Ее тело дышало, но самой ее не стало.
Она лежала в постели, не произнося ни слова, уставившись в пространство. Мы с папой суетились вокруг, кормили ее, мыли, шептали на ухо, гладили по волосам. Иногда что-то мелькало у нее во взгляде, но тут же затухало.