Тише, ангелы, тише, не успеваю записывать - страница 3

Кстати, в год начала нашего путешествия в созвездии Лебедь у вас там на Земле открыли рассеянное звездное скопление NGC 6874 (забавные вы названия даете, у нас как-то попроще принято), а к моменту нашего прилета в точку назначения вы, между прочим, допетрили разделить у себя в головах млечные туманности на истинные и ложные. Какой там у вас по вашему календарю год был – ну, это уж вам лучше знать.

А, кстати! С того похода через эти курумники и в особенности через 2 необыкновенных ливня, никогда до этого не встречавшихся нам, повидавшим многое корабелам, завелся в штате наконец-то (мы так были рады, как дети) свой, родненький, птах. Не попугай, конечно же, вообще какой-то странный птах. Но яркий, маленький, чуть больше снитча (ага, из Гарри Поттера), фиолетово-желтый по крылышкам, с брюхом оранжевым, белым носом, то есть клювом, и гораздо более всего этого многообразия оттенков цветастой речью. Да, он еще и говорящий же, оказалось.

Сначала, когда Александр стал музыку сочинять (а началось это через неделю после невероятных ливней), я стал прислушиваться и удивляться, что, дескать, ничего себе, этот запыленный ящик в капитанской (т.е. моей при путешествиях в космосе) каюте – это, оказывается, клавесинус. Да еще рабочий и даже, по-моему, настроенный (а может, Александр сам настроил, а что, талант откуда-то к сочинению музыки ж вдруг проявился, вместе с ним и слух, ну). Потом этот наш новый житель заговорил. Первым делом подтвердил наши подозрения, что он создан из невидимых и неосязаемых флюидов от этих капелек. Дальше он про себя как-то не распространялся особо. Назвался Адамонти (не кличка, говорит, а необходимость). Влился в наш небольшой коллектив, даже не ахти какую работу (ну, для космических пространств) впередсмотрящего (больше вездеболтающего) стал выполнять. Потом, когда мой утонченный друг стал выдавать более-менее сносные мелодии (эт я преуменьшаю, на самом деле в том-то и история, что мелодии его сразу стали за живое задевать), а я в это же время написал уже третий десяток маленьких картин (чертежной бумаги было миллион в рулоне, потом я и холсты варганил из запасной парусины, карандашей полно, да и краски, пускай и строительные, не только в оперении космического птаха присутствовали), птичка вылетела из клетки, образно выражаясь. В один из дней сижу я, скрестив руки и ноги, на палубе, передо мной самодельный мольберт (сколотил из реек), на нем холст с пейзажиком, где изображено припорошенное снегом по берегам полузамерзшее озеро в круге доброжелательных, но грозных и резких гор. Обозреваю дело рук своих. Тут из моей (ну да, клавесинус же там) каюты раздается задорная закрученная мелодия. Мелодия быстрая и, как чувствую, не предназначенная для либретто. Но вдруг вступает тоненький, но твердый, отчетливый голосок птаха и поет в очень-очень быстром темпе слова, четко попадая в ритм. Слова-то, между прочим, необычные, хорошие. Я вот хорошо, что и так на палубе сидел, но и то – чуть не прилег. Очень удивился. Ладно поет. Но я потом спросил – свои стихи поет, животное. Качественно. Но вот ладно бы упражнения музыкальные друга моего Александра в течение года каждый день по 2 часа. Это вроде как медитация такая. В конце концов, я ж всегда в трюм могу уйти, да? Там не слышно, если за 4 мешками с зерном забаррикадироваться. А вот голос этого нашего космического не-попугая – он же не от мира сего, он все равно проникает, стихи его необычные. Признаю, талантливые. Но иногда, то есть очень часто, его заносить стало (видимо, на него тоже музыка так вдохновляюще действовала) и он порой всякую подряд молол. Не то чтобы чушь. Но и не откровение, так сказать. Просто птичью свою сермяжную обывательскую правду. Такой вроде как птичий шансон с налетом волшебственного происхождения и необыкновенных условий исполнения. Надоел, в общем, немножко. Помню, в какой-то момент после полудня, после обеда (в основном, овощи на обед, у нас небольшая грядка есть с быстропроизрастающим, буквально за сутки, разнообразным свежим рационом овощей, зелени и фруктов) подошел я босой и без кителя, в одной тельняшке к фальшборту, неторопливо огляделся, взглянул вверх (через силовое поле видно всю красоту космоса, как сквозь мытое стекло). Там были яркие спокойные звезды. Рисунок пространства уже изменился, почти ничего я не узнавал, все объекты на взгляд были новыми для меня. В эту область и вообще в эту сторону космоса мы еще не заходили с Александром. Если смотреть на карту, то мы двигались от Денеба влево, примерно как на запад. Не то чтобы это совсем непопулярное направление, но нам в той стороне бывать не доводилось. Я, помню, поймал себя на мысли, что «мне бы сейчас зерно в трюме в мешках пересчитывать (захватили попутно 3 мешка малекского зерна 3 культур – зерно обычно на дальних рубежах всегда спросом пользуется получше металлов или еще чего, зерновые на каждой планете уникальны, обмен культурами, так сказать) или паруса проверить, а я тут на звезды глазею». И – ба-бах – после этой мысли моей тут же взревел (ну, преувеличиваю, запел) клавесинус легкой трелью, но отправляющей прямо туда, вверх, водить хороводы между и вместе со звездами. Казалось, и сами звезды отозвались, и задрожали, как в божественном экстазе, и своей великой силой передали эти хороводные узоры мне в голову. Пока звучала музыка, я бродил вдоль левого фальшборта, запрокинув голову, изучая этот удивительный танец и пытаясь найти хотя бы кусок пространства, не отозвавшийся на мелодию обворожительным движением. Не было такого куска на полотне, каждая звездочка желала двигаться в такт музыке. Когда музыка закончилась, я долго еще ухмылялся про себя, качал головой и удивлялся новым возможностям моего друга и детскому баловству светящихся шариков над нами. Такое повторялось еще несколько раз за время годового пути. Причем не каждый раз звезды танцевали под музыку Сашкину. Как будто и правда должно было совпасть их настроение и звучание в этот момент мелодии. Еше одна странность.