– Не возьму в толк, профессор, как это вам дали ученую степень, вы же ни капли не смыслите ни в одной естественной науке! Ведете себя как несмышленое дитя! Поймите, наконец, наш Хозяин достаточно опытный человек, чтобы обезопасить свой дом от грозы! Не обязательно же всем быть такими недотепами, как вы! Ему бы, по-хорошему, и следовало присудить докторскую степень!
– Ах, Лидия, пощадите меня, – жалобно подвывал Профессор с верхней лестничной площадки. – В конце концов, каждому позволительны небольшие слабости… Я же не только за себя беспокоюсь… Ведь всегда следует допускать вероятность…
Лидия слушала его и смотрела в потолок с отвращением.
– Вы просто смешны! – громко заявила она и добавила: – Вы слышите меня?
Профессор свесился через перила, на секунду куда-то подевал свое обычное младенческое выражение лица и заметил:
– Дорогая моя, вы такая безжалостная, что аж скулы сводит.
Снаружи стало темно и заскрипели сосны на разные голоса, как исполинский орган, закачались, словно хрупкая осенняя трава под зеленым ветром, откликаясь на поступь незримого, одряхлевшего, страшного бога. Пес взбежал на крыльцо, глаза его горели азартом, восторгом и ужасом, а шерсть была наэлектризована и пахла металлом, – он был счастлив, как человечий подросток, который в грозе наконец обрел собеседника и соперника себе по плечу. Все посмотрели на пса с неодобрением.
– Скотина, – обратился к нему Ланцелот. – Поди прочь сейчас же! У тебя грязные лапы, а тут ковры постелены!
– Какой хозяин, такой и пес, – противно пискнул сверху склочник Профессор и тут же снова куда-то исчез, не слушая Ланцелота, который немедленно пустился в объяснения, что пес почему-то вовсе не его, а мой.
Я поднялся с места, прикрыл дверь, погладил пса по мокрой встрепанной голове и отправился варить кофе. Кухонное окно у меня выходит прямо на обрыв, и мне было видно из-за подставки для вымытых тарелок, как жутко побелела перед грозой река у подножия холма и как шумно посыпались с ветвей наискосок первые капли под порывом ветра – легкие, прозрачные, светлые, как пушинки отцветшего одуванчика. Утром, когда будет туман и тишина, я смогу спуститься вниз и поглядеть, как эти капли, невредимые и неподвижные, лежат на отяжелевших стеблях прибрежной осоки, – повернешься неосторожно, вздрогнешь от резкого крика осенней птицы в камышах, – и вот уже все пальцы унизаны ледяными серебряными перстнями, дождливым печальным наследством. После таких гроз наутро всегда тепло; выйдешь в сад – и солнце превращает кожу в гербарий теней, на лепестке шиповника сидит радужная жужелица, неотличимая от горящей в лучах прощальной капли. И здесь бывают свои подделки! И все, все это, подлинное и фальшивое, – все это мое, все приметы, все тайные лесные знания, все почести и все знаки отличия.