Александр Павлович решительно отложил протокол, захлопнул папку и зычно гаркнул:
– Дежурный! – У просунувшейся в дверь головы в фуражке спросил: – Явился ювелир? Заводи!
Невысокий сухой еврей, кажущийся еще меньше ростом из-за угодливо согнутой в дугу спины, замер на пороге, стащил широкополую шляпу и затряс головой, рискуя обронить с крючковатого носа очки в круглой оправе. При этом он, начав причитать еще в коридоре, не прекращал этого, оказавшись в кабинете:
– Ох, пан полковник, да уж неужели же у такого важного человека достает времени, чтобы гонять к себе старого Ицхака Шеймана и разговаривать с ним разговоры? Не щадите его, несчастного, так и бог с ним, но к чему же вы к себе так не жалостливы? Нет-нет, я не в обиде! Кто я такой, чтоб обижаться? Всего лишь тот, кого обокрали какие-то пакостные шлимазлы[8], дай всевышний их матерям покой и силы терпеть таких детей. Какие жалобы, пан полковник, я даже благодарен вам, что еще немножко времени меня не найдут жадные кредиторы, которые уже откуда-то прознали про горе несчастного Шеймана, храни господь их семьи.
– Сядьте, господин Шейман! – Свиридов хлопнул по столу папкой, прерывая эту словесную лавину, и показал на стул для посетителей. – И помолчите! Пожалуйста.
Ювелир просеменил до указанного места, уселся на самый краешек, сохранив изгиб спины.
– Скажите, вы уверены, что второго комплекта ключей не существует?
Шейман посмотрел на Александра Павловича поверх очков, всем видом своим показывая, что «пан полковник» не иначе как душевнобольной.
– Господин Свиридов, – грустно и даже несколько сочувственно улыбнулся ювелир, – мне шестьдесят восемь лет, и последние пятнадцать из них я сплю один. Вот этот мальчик, – он достал тяжелую по виду связку, выбрал длинный ключ, показал его сыщику, – стережет мой сон с тех пор, как мы с женой перестали делить спальню. Мы же оба понимаем, что он остается со мной внутри на ночь? И все остальные, что висят на этом кольце, тоже спят со мной вместе. Мне шестьдесят восемь лет, вы же не успели забыть? А я ни разу не забывал запирать на ночь спальню. Вы видели мою спальню? А знаете мой дом? Я вас приглашаю. Вы оцените и двери, и замки. Ицхака Шеймана не грабили даже в Кишиневе, когда он только привел в новый дом молодую жену, и никто еще не называл его Ицхаком Эфраимовичем, и папино имя было только папиным, храни господь его душу. Петербург – не Кишинев, скажете вы и будете правы, ой как вы будете правы! Мне ли теперь не знать! Но можете верить слову Ицхака Шеймана, а слову этому верить стоит. Я могу быть слаб на голову, но никто не скажет, что Ицхак Шейман слаб на язык. Слову Ицхака Шеймана можно верить даже немножечко больше, чем «Петербургскому листку». Так вот, верьте мне, что даже в шестьдесят восемь лет, даже в Петербурге Ицхак Шейман не будет помогать никаким добрым людям, которые соберутся его ограбить. Он не станет носить при себе много денег, он не станет совать по карманам нисколько своих товаров, и он никогда не оставит двери незапертыми. Ни в доме, ни в лавке! – Он гордо воздел к потолку хрящеватый нос и решительно обхватил себя за плечи.