* * *
Первыми Бельгию покинули немецкие гости, за ними потянулись англичане. Цвейг остался. Его тревога, однако, росла. 28 июля Австрия объявила войну Сербии, и на границе с Россией были развернуты войска. Теперь и Стефан Цвейг начал понимать, что все это чревато серьезными последствиями. 30 июля он купил билет на остендский экспресс. Последний поезд, отправлявшийся тем летом из Бельгии в Германию.
Вагоны были переполнены, люди толпились в проходах. Все говорили наперебой, витали противоречивые слухи. Каждому слуху верили, и только когда поезд, уже пересекший немецкую границу, вдруг остановился в открытом поле и мимо них прогромыхал товарный состав, затянутый брезентом, под которым угадывались силуэты пушек, Стефан Цвейг отчетливо осознал, куда катил этот поезд. Он мчался навстречу войне, которую уже невозможно было остановить.
* * *
Стефан Цвейг был словно в угаре. Аккуратно и исступленно он записывал все по горячим следам в дневник, который снова начал вести. У него пропал сон, он весь извелся: «Я совершенно разбит, кусок в горло не лезет, нервы на пределе». Ему было стыдно перед друзьями, когда наступило третье августа, а он все еще не в армии. Даже Гофмансталя призвали[6]. Но прежде всего стыдно было перед женщинами. Он чувствовал на себе их взгляды. «Молодой человек, что вы еще здесь делаете?» – как бы спрашивали они. Он и сам не знал.
Военную службу он проходил за домашним письменным столом[7], описывая для газеты свое возвращение домой, на войну, и оправдывая себя в дневнике тем, что только последние строки в газете были отчасти ложью. «Вена никогда не казалась мне такой милой, – писал он для читателей, – и я счастлив, что именно в этот час я вернулся к ней». Однако в своем дневнике записал: «31 июля, когда я приехал, вся Вена будто оцепенела. Люди часами стояли у афиш с указом о мобилизации, написанным на убогом и абсолютно непонятном языке. Под вечер некоторые ветеранские союзы пытались пробудить энтузиазм, но выглядело это очень скромно».
Маленькая ложь. Шла война. Правда была мертва.
Тем не менее Цвейг верил всему, о чем сообщали немецкие и австрийские газеты: отравленные колодцы в Германии, безоружных немцев расстреливают, ставя к стенке. И вдруг четвертого августа новость, поразившая его, как молния: Германия вторглась в Бельгию! Что это – помешательство или гениальный план? Он уже не верил, что все может образумиться. Германия и Австрия воевали против всего мира. Больше всего Стефан Цвейг желал бы уснуть на полгода, только бы не видеть гибели. Его тело сковал страх. Нет, не за бельгийских друзей, не за маленькую нейтральную страну, по которой уже маршировали немецкие армии, срезая путь до Парижа. Не за свою Бельгию, эту чудесную страну, жизнестойкую, жизнелюбивую, чувственную, смешавшую народы, которую год назад в книге о Верхарне он воспел как олицетворение истинной Европы, веками героически противостоявшей всем захватчикам. «Все, чего они хотели, – это сохранить свою ясную, веселую жизнь, свое свободное дионисийство, приволье чувств и желаний, они хотели жить, и жить с избытком. И жизнь торжествовала вместе с ними». Его Бельгия. Но не ее судьба теперь волновала его. Цвейг боялся за Германию. И за Австрию.