Они всплывали в моей памяти урывками, какими-то нелепыми моментами, словно кадры из дешёвой мыльной оперы.
Некий блондин со смазливой до неприличия физиономией чаще всего присутствовал в обрывках моих воспоминаний. По всему выходило, что при жизни мы были парой. Глупо хихикали, сидя за рядами длинных столов среди толпы таких же как мы молодых людей, целовались под звездным небом, в тени деревьев и везде, где придется. От этих воспоминаний я чувствовала непривычное тепло в области небьющегося сердца. Скорее всего это тепло было всего лишь фантомом, частью воспоминаний. Таким же как боль, которую я не чувствовала. И прочие ощущения недоступные неживым, не считая безудержного голода. Вот он как раз-таки был самым настоящим. И, пожалуй, единственным, что я могла чувствовать после смерти.
Но были и другого рода воспоминания – темные, словно грозовые тучи, сгущающиеся над головой. Они уже не были связаны с тем голубоглазым блондином, в которого я была без памяти влюблена при жизни. Это были отрывки из моей профессиональной деятельности. Я не была парикмахером, воспитательницей в детском саду или клерком в офисе. Мой род деятельности заключался в другом. Я посвятила свою жизнь медицине. Только вот не спасению жизней, как все прочие представители этой профессии, а изучению возможностей человеческого тела. И, пожалуй, из всего, что мне удалось выудить из своего мозга, я и была той, из-за кого все началось.
По крайней мере, одно конкретное воспоминание именно на это и указывало.
Белоснежная палата, заставленная стеллажами с инструментами и лекарствами, посреди неё стоит кушетка. И к ней прикован мужчина средних лет. Я вспомнила отвращение, которое испытывала к данному небритому субъекту. Он не был хорошим человеком, и я это знала. Оттого мне не было совестно за то, что я собиралась сделать.
Немного поколебавшись, я снова взглянула на мужчину, щиколотки и запястья которого были накрепко привязаны к кушетке. Также ровные металлические полоски удерживали ноги выше колена, стягивали грудную клетку и голову. Таким образом он не мог не то что вырваться, даже пошевелиться не представлялось возможным. Но сейчас мужчина не пытался сделать ни то, ни другое. Он был погружен в медикаментозный сон.