После переезда, у нас, вроде, все стало налаживаться. Но я, видимо, поторопился, ошибся в своих прогнозах. Где – то уже к осени, на втором году, ей взбрело в голову, или как мы иногда любим в шутку говорить: «Моча в голову ударила», отправилась она пешком, на нашу недавно купленную дачу. А дача наша находилась от города, восемнадцати километрах. Это, ведь, долго идти. Я об этом вначале не знал, пока она сама мне в слезах не рассказала. Осенью ночи холодные. Что она там, на даче, делала в это время года? Дача, только название было. Домика там не было, кроме, как клетушки – туалета.
Она мне потом рассказывала:
– Дошла еле – еле. Каблук на сапогах сломала. И весь этот путь шла, чуть не босиком, по осенней дороге.
–Зачем?
– Не знаю. Я хотела умереть. Данька меня звал.
Я понял тогда, ее спасти может только, новорожденный ребенок. Но я теперь опасался. У нее гипертония. Временами у неё за двести доходило давление. Я был тогда, действительно, на изломе. Я уже не говорю, что она предприняла перед отъездом из Севера. Я журналист, все время в поездках, дома редко я бывал. Помню, когда приехал я из очередной командировки, мне она и сообщила, будто как купила, какую-то редкую вещь:
– Я изменила тебя, чтобы родить Даньку. Решила, раз с тобою не смогла родить, то от него – уж точно я смогу.
Я был в шоке. В моем роду, не принято было, бросать своих законных жен. Заскрежетал зубами, от бешенства, расколол купленный недавно в магазине телевизор, а чуть поостыв, решил этот случай забыть. А куда мне было деться.
Сказал только:
– Хочешь, уедем? А его забудь.
Потом помолился перед образом, сказал себе, взмолившись:
– Господи! Избавь меня от этого позора.
А затем стал уговаривать ее, уже всерьез, чтобы мы уехали из этого Крайнего Севера.
Север, конечно, мне жалко было оставлять. Здесь до меня, мучился в арестантской робе, дядя, отца брат. Его при Никиты Сергеевича Хрущева, позже реабилитировали. Но, а тогда. Чего только я не навидался здесь. Побывал на Колыме, на трассе жизни, где каждый метр был усеян костями, умерших от болезней, расстрелов в затылок, узников, да и где я жил, следы лагерей, все еще оставались целыми, утыканными ими сопки, а их безымянные кресты, с номерами … живущим, помнить, не забывать… и все это, что зря… оставлять? Мне тогда всего было двадцать четыре, как некоторым узникам: рано умершим, безвинно расстрелянным, а у меня в жизни, одни неприятности, предательство. Я был тогда, как у карликовой березы лист, цепляющихся за выступы камней. Звенел из последних сил, под шквальным ветром, цепляясь, за жизнь, как она цеплялась, за каменный выступ сопок. И такая тоска вокруг меня создалось, как та осенняя погода, с низко летящими облаками, над безымянными могилами. Я думал тогда только о том, чтобы не узнали соседи, друзья, пока не уехали, предательством и безрассудством жены. Фуражку даже с козырьком купил, Жириновскую. В одно время, мода тогда пошла, чтобы мои глаза печальные, никто на улице не мог увидеть.