Похмелье – это огромный мир, лишённый каких бы то ни было внутренних связей, он абсолютно твой, он огромен, как сознание Будды, направленное в никуда и не обусловленное ничем. И в этом вакуумном восхитительном пространстве как планетарная данность, как фактор жизни маленького синего шарика должна появиться вода. Не стоит пить много и жадно, большими глотками. Поджелудочная железа находится в состоянии отёка, и, потребив много воды, в левом боку может мерзко придавить. Два, три, пять глотков. Вода быстро, как по Северо-Крымскому каналу, опять ринется наполнять тебя, человек-остров (Крым). Она побежит в капиллярные сети, наполнит периферическое циркуляторное русло, снимет спазм, даст сигнал, что можно оживать и не бояться, что смерти не будет: перепуганные гепатоциты, энтероциты, нейроны и даже эпидермис начнут оживать, почка начнет фильтровать, сердце заколотится бешеной жизнью, а голова обретёт первые мысли. Если ты шибко умён, ты разведешь на кончике ножа соду в стакане, и тогда кислые продукты метаболизма начнут нейтрализовываться, и химическая лаборатория твоего организма начнёт работать снова. Но это все околомедицинские понты. В сущности, это не важно. Важно другое. Когда ты родился по-настоящему, с тобою рядом твоя биологическая мама. Когда ты рождаешься в похмелье, с тобой он. Должен быть твой биологический друг.
У меня был друг, его звали Дима. Мы с ним много раз рождались вместе. Просыпались в вагоне поезда «Симферополь – Харьков». Проводница подходила ко мне, говорила: «Смотри, твой друг обосс…лся». Дима только что родился на свет, услышал голос проводницы. «А может, это я?» – подумал Дима в этот момент.
И вправду, это был он, и через весь плацкарт в мокрых джинсах он пошёл невозмутимо курить, и в его огромной фигуре было что-то трагическое. Еще мы рождались с ним на улице Леси Украинки, где жили студентами, и у нас болели скулы, потому что нас ночью пьяных била местная гопота, когда мы ходили на железку за самогоном, рождались даже на кладбище, потому что пили там спирт, разводя водой. Нас будили июньские лучи, предвещавшие лето, полное счастья. Дима рождался и хохотал: «Ну это же пипец, Максюша, Максюша, это же пипец какой царь».
Мы много раз просыпались, рождаясь снова и снова. А потом Дима попробовал инъекции дроперидола, стал врачом-анестезиологом, профессиональным наркоманом, и наши пути разошлись. А потом Дима умер. И уже больше никогда не рождался снова.