Но дневник звал. Кричал, просился, заполнял пустую комнату беззвучным шепотом, который забирался в меня, который с ума сводил.
Мне казалось, что я слышал этот шепот наяву, а не в голове. Что голос, странный и мне прежде никогда не встречавшийся, настаивал на том, чтобы я изменил самому себе. Тому Диме, который никогда бы не влез в чужую жизнь. И новый Дима, тот, кто судорожно ощупывал записную книжку, кто оглядывался и вслушивался в каждый шорох, уже придумал себе сотню оправданий предательства.
Я пытался. Умывался холодной водой, ходил по коридору, пытался избавиться от наваждения. Но ничего не помогло. Порочный шепот доставал меня всюду. Я слышал его из-за каждой двери, из каждого угла коридора, в песне капель из крана, в хриплом покашливании вытяжки. И только рядом с дневником было тихо.
«Ты просто слишком долго спал, Димка. Просто долго спал», – уверял меня голос, принадлежавший, кажется, даже не мне, а кому-то другому. Тому же, кто и шептал мне в коридоре. И настолько стал приятен этот голос, что все сказанное им я принял за необходимость.
И когда мне вновь напомнили о дневнике, я все-таки покорился. Уселся в кресло, отгородившись сумкой, нацепил очки и, прислушиваясь к размеренному дыханию Тони, открыл запретную книгу.
Признаюсь, сложно писать о воспоминаниях юношества, и даже не память тому виной, нет. Просто как представить, что когда-то я был так беззаботен и так это не ценил? Я был до глупости честен, мечтал, не умея мечтать, и жил, не понимая, как все-таки нужно жить. Многое во мне было плохо, но в одном нельзя отказать – все-таки юный Дима так старался стать лучше, так стремился наконец вскрыть ноющую болячку желани понять мир, что не отдать должное за старания просто нельзя.
Но нахваливать его я, конечно, не намерен…
Полезно все-таки вести дневник, по крупицам раскладывать переживания, чтобы потом, когда созреешь, позабудешь о том, каким был прежде, вспомнить извилистый и сумрачный путь. В этом, мне кажется, и есть сила. Сила прожить, но не забыть, а увидеть и переосмыслить даже самое дурацкое и неправильное.
Но я что-то увлекся.
Дима Жданов, как и многие молодые люди, вступал в то время в стадию отторжения счастья в пользу чего-то, что называется «приключениями», а обретал проблемы взрослых. Хотелось смысла, какой-то цели, а счастье виделось далеко. Потому я так легко обменял спокойствие на Москву. Воображал ли я, как все могло измениться?