***
Я уверена: живу в лучшем месте на свете. Ранним утром в здании ковроткацкой фабрики нарождается завораживающий звук, выплывает из распахнутых настежь дверей и заглядывает в гости в каждый соседний дом. Это мастерицы простукивают очередной уровень рисунка, разглаживая нить. Ритм совпадает с барабанным – тем, что я слушаю трижды в неделю в Доме пионеров, пока переодеваюсь на занятия по балету в белую юбочку-солнце, пошитую маминой мамой, бабой Верой.
Иногда после балетных уроков бабуля – папина мама – бывает в настроении сводить меня к голубям. Мы с ней обе считаем эти походы достойным развлечением. Бабуля у меня мастачка кольнуть вредным словцом, я – озлиться и взбрыкнуть, но исключительная схожесть в вопросах получения удовольствия и позволения себе оставаться собой, что бы ни случилось, помогают нам чувствовать себя в обществе друг друга просто отлично.
Через Малую Крепостную улицу коротким путем бабуля выводит нас к щербатой деревянной двери с облупившейся краской такого изумительного голубого цвета, что я каждый раз отколупываю себе тонкий срез и храню по кармашкам в качестве объекта восхищения. За дверью небольшой дворик тети Минавер и ее стая почтовых голубей. Пока бабуля с Миной шепчутся о своем, о взрослом, я щедро крошу специально припасенную сухую булочку прямо на пол, после чего гоняюсь за курлыкающими ленивцами. Ох, с какой страстью я тискаю каждого, кого удается схватить – светло-кофейного с сизым отливом хвоста, ослепительно белого с единственным неровным пятном вокруг глаза и глупыша рябого. Кроме голубиных хвостов, больше ничего не имеет значения в мире в те мгновения.
Насилу оторвавшись от голубей, я следую за ногами в фильдеперсовых чулках, обутых в домашние восточные туфли с загнутыми носами – бабуля считает, что в соответствии с ее статусом пожилой женщины и внутренним объемом высокого мнения о себе ей позволено все, что душенька пожелает. Это мне в ней нравится и злит одновременно. Что-то такое, с чем хочется бороться и… повторить.