Ловко работал парень, весело, с прибаутками. Максим загляделся на него и обратил на себя внимание кряжистого мужика в овчинном полушубке.
– Много берёшь, купец? Убоинка свежая.
– Не купец я, а кузнец. Мне Автонома Евсеева надобно видеть.
– Я – он и есть. А ты кто, добрый молодец?
– Максим… Я от верных людей, ваша милость.
Купец незаметно, но зорко огляделся по сторонам. Успокоился.
– От верных людей, говоришь? Где они сейчас, верные люди? Иной обниматься лезет, а норовит ухо откусить.
– Увезли сейчас одного слуги царские. От него грамотка.
Максим полез рукой за пазуху.
– Погодь! Не сейчас, на торге ярыжки промышляют. Враз завопят «слово и дело». После обедни подойдёшь к рубщику мяса, он отведёт тебя, куда надо.
Спирька протянул Максиму кусок мяса и хлеба.
– Это, – сказал он с улыбкой, – красна девица озаботилась.
– Любаша! – обрадовался Максим.
– Чего не ведаю, того не ведаю! Баяла, что ещё забежит.
День прошёл за работой, и когда монахи и мирские стали выходить из храма после обедни, Максим отпустил своего Спирьку, притворил двери кузницы и пошёл на торг. Детинушка мясоруб уже ждал его, перетаптывался на хрустком снегу и поглядывал по сторонам.
– Иди за мной, – шепнул он Максиму, – да поотстань чуток.
За углом монастырской стены, через овраг, начинался посад, выстроенный по-московски, улицей. Жили здесь люди достаточные: избы на подклетях, большие дворы, за которыми была видна заснеженная Ока, а на другом берегу стоял непроходимой чашей черный лес.
Во двор зашли не с красного входа, а через маленькие воротца в бревенчатой ограде, а затем тропкой подошли к избе, где их ждал Автоном Евсеев.
– Заходи, верный человек, – сказал Автоном. – А ты, Игнатий, походи по двору, погляди, чтобы чужих глаз да чужих ушей не было.
Он пододвинул Максиму чашку с калёными орехами.
– Давай грамотку! Сам-то грамотный?
– Учился одно время. Буквы все знаю, а в слова складываю плохо.
– В любом деле навычка нужна.
Автоном развернул свернутую в трубочку грамотку, склонился поближе к свече и, шевеля потрескавшимися от постоянного пребывания на морозе губами, начал читать послание. Он, видимо, грамотей был тоже неважнецкий, и чтение потребовало от него таких усилий, что прошиб пот.
– Цены нет грамотке, – вздохнул Автоном и перекрестился. – Се вопль наших верных братьев из никонианских узилищ, страждущих за истинную веру.