Реквием - страница 3

Я прошёл в другую комнату и достал из серванта церковные свечи. Они всегда там лежали. Не знаю зачем, просто были и всё. В этой квартире всегда было много того, что просто есть, а для чего – неизвестно. Выбрав одну свечу, я вставил её в маленький подсвечник и достал из кармана зажигалку. Поставив подсвечник с горящей свечой в центр обеденного стола, я уселся напротив, в кресло: «Посижу здесь с тобой, пока не догорит свечка – пусть тебе Там будет хоть немножечко теплее и не так одиноко, как может быть, бывает в таких случаях. И не страшно. Как там будет и как происходит, я, конечно же, не знаю, но по какому-то внутреннему наитию, мне захотелось, чтобы было именно так – чтобы свет и тепло этой маленькой свечи согревал тебя и там, как и я чувствовал сейчас тепло этого маленького огонька, даже находясь в полутораметрах от него, а мои мысли неслись за тобой, догоняли и отгоняли от тебя весь тот захвативший тебя в плен ужас. Ужас одиночества,неизвестностии неопределённости. Ты не одна в пустоте, мои добрые мысли о тебе с тобой, значит, всё будет хорошо. Я в это верю. «Лети высоко, лети далеко…». Пресвятая Богородица, помоги ей. Возьми под своё крыло. Защити и направь. Не оставляй своим вниманием и милосердием. Я не знаю молитв, кроме «Отче наш», мысли как-то сами складывались в слова, во что-то такое доброе, тёплое,даже нежное, что текло, летело и, надеюсь, догоняло уходящую от меня навсегда маму. Ещё сорок дней я буду практически каждый вечер приходить сюда, зажигать по свечке и сидя в полумраке тихо думать о ней и вспоминать, вспоминать… Мы видим мир каждый по своему, «со своей колокольни», а вот каким видела его она? Мне, наверное, не узнать этого никогда до конца, что-то я непременно упустил или намеренно отбросил, не посчитав нужным и излишним для себя. Запас свечей был не так велик, и я прикупил ещё, с расчётом, чтобы хватило минимум на сорок дней, вернее – вечеров, и каждый вечер, раз за разом, сидя в опустевшей квартире, по ощущениям даже, теперь заброшенной хозяйкой,я пробовал своими мыслями, воспоминаниями поддержать её там, откуда она уже не вернётся.Но мысли…мои мысли дотянуться и до туда. Я это знаю. Я в это верю.

Я давно уже простил тебя. За многое. А взамен я забрал себя от тебя. Там где начиналось моё личное я, вход тебе был воспрещён. Может поэтому у нас и были достаточно ровные, миролюбивые отношения, что я не позволял тебе перешагнуть границу нейтралитета, ту стену, которую воздвигал между нами сам, и которую на первых порах ты так безжалостно пыталась таранить, стараясь установить своё верховенство. Ещё с детства тебе было ка-то безразлично, что происходит у меня внутри, я не мог с тобой ничем поделиться, и я выкарабкивался сам, ища ответа у других, кому доверял и чью поддержку чувствовал и понимал. С тобой же у нас всё было по-другому. Я не был обделён, был одет, накормлен, у меня было всё вроде самое необходимое, но вот… я завидовал многим своим друзьям. Некоторые жили много проще, даже, если уж на чистоту, беднеенас, но вот когда их обнимали мамы, как смотрели, какие слова говорили, у меня всё внутри сжималось пружиной – я понимал самое высокое значение слова «мама» и понимал, что у меня такого никогда не было, нет и не будет, наверное, никогда. От меня требовалось быть хорошим, послушным, исполнительным сыном, должно быть для того, чтобы доставлять меньше хлопот, мне же хотелось простой, но такой необыкновенной материнской любви, какая была у моих друзей. И я мечтал, что скорее когда-нибудь вырасту и у меня всё это будет, пусть по-другому, но по-настоящему. Видимо из-за этого я в последующей жизни всегда искал в женщинах именно любви, понимания и ласки, не взирая на их материальное положение и другие материальные прелести, чем причислен был к лику романтиков и трубадуров. Но это мне всегда даже нравилось, это много лучше, чем прослыть расчётливым и меркантильным ловцом удачи.Мама, мама… как же мне хотелось в детстве, чтобы ты обняла меня и прижала к себе, и посмотрела на меня такими глазами, чтобы я почувствовал всю твою настоящую любовь ко мне. В детстве. Потом я перестал ждать этого и даже вычеркнул вероятность такого из головы и из сердца. Нет, так нет – обойдёмся как-нибудь сами. Не маленькие. Вот что я хорошо запомнил из детства, так это то, что у меня всегда были нерушимые обязанности. Начиная от своевременного выноса мусорного ведра, до обременительных, ритуальных походов на огород, с копкой земли, прополкой, окучиванием и сбором урожая этого противного во всех отношениях колорадского жука, от которого потом с трудом отмывались руки, и было нестерпимо жаль потраченного на это драгоценного времени, тем более, что вторым кругом шло всё тоже самое в деревне у деда и бабушки. Ты хотела, чтобы я был безропотным исполнителем твоих желаний, мне же нужен был весь мир. Я учился жить, и мне нужны были люди, с их опытом, мыслями, интересами, мне хотелось заглянуть в самые отдалённые уголки их души и люди открывались передо мною. Меня же, как бычка за кольцо в носу, вечно тянули на трудовые подвиги, в качестве сельхозтехники или ещё кого. Даже когда я стал жить один, от меня требовали, требовали, требовали, совершенно не считаясь с моими интересами и планами на предстоящие дни. Просто объявляли, что, например, завтра… и так далее. Помнишь ли ты тот день, когда я вполне официально объявил о начале возведения великой китайской стены между нами? Я его хорошо запомнил. Это был кайф,которому предшествовала трудная и мучительная борьба самим с собой в первую очередь. Мне,как и всегда,без права на обсуждение и возражения, было объявлено, что завтра я еду сажать картошку. Не интересовались моими планами, ни желанием, просто поставили перед неотвратимым фактом и всё. Точка. Без запятых и междометий. Как же меня в тот раз всё это возмутило. Казалось, чаша моего терпения переполнилась и начала переливаться через край.Снова такое пренебрежение к моей незаурядной персоне и моей личной жизни. И я с вечера решил бороться. Залезть утром на броневик и гордо заявить о своих правах и своей свободе!