Спустя четверть часа я догнал Клэра Водри, и вскоре мы уже искали, где бы спрятаться от ненастья. Гроза не только успела собраться – она наконец разразилась во всю мощь. Мы вскарабкались по склону к пустой хижине – невзрачной постройке, вероятнее всего, служившей загоном для скота. Впрочем, это было вполне сносное убежище, и сквозь щели в стенах мы смогли наблюдать за яростным буйством стихий, которое царило снаружи. Представление длилось целый час – и в течение этого часа я испытал неожиданное разочарование. Покуда молнии заигрывали с громом и потоки дождя обрушивались на наши зонты, я обнаружил, что Клэр Водри решительно не оправдывает моих надежд. Не берусь сказать в точности, что я ожидал услышать от прославленного автора перед лицом разбушевавшейся природы и какую именно Манфредову позу чаял увидеть, – но мне и в голову не могло прийти, что в подобной ситуации он станет потчевать меня бородатыми анекдотами о знаменитой леди Рингроуз. Битый час, пока продолжалось это потрясающее действо, он разглагольствовал о ее светлости, а под занавес перешел к мистеру Чейферу, литературному критику с не менее скандальной репутацией. Я сокрушался при мысли, что такой человек, как Водри, может говорить о критиках. Всполохи молний явственно обнажили истину, о которой я втайне подозревал многие годы и которая самым досадным образом подтвердилась в последние дни: наш высокочтимый гений полагал, что для приватного общения сгодится и второсортный товар. Спору нет, так устроено общество – и все же в этом разделении на первый и второй сорт сквозило презрение к людям, несомненно, оскорбительное для поклонников таланта нашего мэтра. Свет вульгарен и глуп, и нужно быть круглым дураком, чтобы раскрывать перед ним свое настоящее «я», когда можно просто посещать званые ужины и сплетничать, так сказать, через своего заместителя. Однако сердце мое поникло, когда я почувствовал, что он решил сэкономить таким образом и на мне. Даже не знаю, чего именно мне хотелось; полагаю, я надеялся, что он сделает исключение для меня – выделит меня, с присущими ему щедростью и чуткостью, из огромной блеклой и безликой толпы. Я был почти уверен, что, знай он, как я восхищаюсь его дарованием, он непременно так бы и поступил. Но мне ни разу не удалось внушить ему это, и он ни разу не изменил своему принципу экономии. Так или иначе, я был как никогда убежден, что его кресло в номере гостинице в этот час не пустовало: