«Ах, Иешуа, брат мой, лучший мой друг. Твоим именем теперь называется целая церковь, и прости их, этих алчных до власти священников, лишь бы они учили свою паству тому, чему учил ты – любви к ближнему, равенству, братству, взаимопомощи. Я буду молиться об этом. Они сделали из тебя идола, сделали Бога – и пусть их, лишь бы они не сделали из людей покорных баранов, в угоду императору и для достижения личных амбиций», – так думал я во время Никейского собора. «Люблю ли я людей, моих братьев и сестер? – спрашивал меня в последней нашей беседе Филострат. Если бы я не любил их, разве предал бы я тебя, Иешуа? Если бы я не любил их, то лежал бы себе сейчас спокойно, как все, зарытым в землю, и ни о чем бы не беспокоился. Но что мне было делать, Иешуа? Ведь ты же сам учил нас спасать людей, и при этом, в возвышенной слепоте своей, ты вел весь наш народ к гибели от римских мечей. Я с радостью погиб бы тогда за тебя, Иешуа, если бы знал, что народ наш останется невредим. Что мне было делать, Иешуа? Что мне сейчас делать, Иешуа?» – таким мыслям предавался я, когда не был занят переводами бесед нашего епископа с заморскими гостями собора.
В последние дни собора ко мне подошли послы самого Константина и передали просьбу поступить на службу в его библиотеку в Милане – там нужны были переводчики с редких древних языков. С подобными предложениями ко мне также обратились пресвитеры Кордубы, Рима и даже Каппадокии. Я немедленно отказал им всем, сославшись на неотложные дела, но обещал подумать, и к сожалению, действительно, стал иногда думать. Люди. Ох уж эти люди. К концу собора я осознал, что все-таки соскучился по ним. Переродился ли я в истинного отшельника и философа, совсем не нуждающегося в людях? Нет. Люди и отталкивали меня и притягивали одновременно, и с этим чертовым притяжением я ничего не мог поделать. К тому же, я высчитал к тому моменту уже двадцать два знака Архимедова числа, и прояснил сомнения Филострата – нулей там не было, старик мог спать в могиле спокойно и не волноваться за незыблемость основ нашего мира. Вернувшись на Лемнос, я продолжил свой прежний образ жизни, но уже не с такой радостью и отстраненностью от мира – думы о людях, о книгах и о новых городах посещали меня все навязчивей. Для того, чтобы сдержать свою клятву, мне оставалось вычислить еще три знака Архимедова числа, и я потратил на это целых сорок лет. Работа шла все медленней, эмоций для ее продолжения становилось все меньше. Увы, моя жизнь больше не была лишь сплошной посвященной делу медитацией; я стал потихоньку навещать портовую библиотеку и засиживаться за книгами. Меня вдруг начала донимать местная погода, особенно зимы стали казаться мне чрезмерно дождливыми и холодными – я сильно мерз и никак не мог согреться. Я все еще истинно радовался танцу и был слит с песком и морем, но вычисления больше не грели меня, на душе уже сидела жаба. Я иногда снова стал вырезать мою цаплю из оливковой древесины. Цаплю, необъяснимым образом не отнятую у меня германцами в период моего рабства, верную спутницу моей жизни. Я дотянул все-таки до конца и вычислил все двадцать пять знаков, но уже незадолго до этого списался с Григорием Нисским из Каппадокии и предложил свои услуги по переводам старинных пергаментов. Оттуда было недалеко до моей второй родины – Армении, и я планировал навестить ее; во мне вдруг проснулось недюжинное любопытство – как там Ереван, Геламское море, как там парфянская община? 366 год был последним годом моего греческого периода – тем летом я уехал в Каппадокию, в Ниссу.