Я куколка. Я гусеница.
Я бабочка. Не то. Не то. Одно лицо, и разны лица. Я три лица, и я никто.
Я точка. Нить. Черта. Яичко. Я семечко. Я мысль. Зерно…
Это Бальмонт. Вроде они с Блоком были соперники, а сейчас стоят рядом на библиотечной полке. Я искал Блока, которым просто болею, открыл наугад Бальмонта и нашел эти строки. Надо собрать книгу про состояние перехода в нашем возрасте, чтобы легче преодолевать мучительное состояние гусеницы и куколки, готовиться взлететь.
Я читаю запоем все подряд. Это старомодная болезнь прошлого века. Вроде чумы, от которой человечество излечилось. От чтения тоже, а я заразился. Обнаружив первые признаки книжной болезни, мама привела меня в библиотеку.
Доброжелательная тетенька подвела к полке, где стояли книги для дошкольников. Увидев тонкие книжонки с картинками, я оскорбился и чуть не заплакал.
Мама объяснила:
– Это он давно прочитал. Нельзя ли повзрослее.
Так я получил право выбора. Теперь я знаю, что такое счастье.
Самым страшным наказанием для меня тогда был мамин запрет читать целый день. Пострашнее угрозы: «Не пойдешь играть в футбол». Правда, мама от этого наказания скоро отказалась. Я запирался в ванную комнату, якобы помыться, включал воду и доставал припрятанную книгу. Под шум воды читать было еще лучше, будто плывешь на корабле.
Прознав причину моей чистоплотности, мама стала придумывать другие наказания.
Из‑за книг я полюбил болеть. За какую‑нибудь неделю, лежа в постели, мог прочитать шесть томов Антона Павловича и открыть, что он не только смешные рассказы писал, но и серьезные повести, например «Дуэль». Потрясла она меня верой в то, что даже самый никудышный человек может переродиться. Значит, и я не безнадежен. Главный герой мне был гораздо симпатичнее праведника доктора.
Еще я сделал открытие, что герои книг могут быть друзьями не хуже настоящих, которых у меня нет. Кроме Димона.
А литературных сколько хочешь: Сережа из «Судьбы барабанщика» Гайдара, мальчик из «Последнего дюйма» Олдриджа, Овод из повести Войнич, Данко Горького, грустный Фонарщик из «Маленького принца» Экзюпери… В общем много.
В недалеком прошлом, в старой школе осталось неприятное прозвище «Монашка». Это из‑за того, что я не матерился и морщился, когда при мне через слово умудрялись вставлять бранные слова. Все дело в моем воображении: оно рисовало соответствующие матерному выражению картины, где извращенный секс, надругательство над матерями. Может быть, и название «мат» происходит от «матери»? Особенно мерзко это слышать от какого‑нибудь малька лет девяти. Если бы не мое непротивление злу насилием, напинал бы ему. В новом классе почти не матерятся. Если только сгоряча или по необходимости.