Нас выгнали из парка аттракционов, и мы поехали обратно домой. Всю дорогу Кейт читала Энджи на заднем сиденье книжку с картинками, и обе они были такими довольными, точно мы провели день на пляже.
Помню, я глянул в зеркало заднего вида, увидел, как Кейт ведет пальцем по буквам, которые произносит вслух, и едва подавил подступивший к горлу всхлип. Вряд ли можно объяснить, что я ощущал в тот миг: пульсирующую боль в скуле, куда меня двинул охранник, грусть о нашей больной дочери, восхищение красотой материнской любви… Как передать словами эту смесь чувств? Даже пытаться незачем.
Вот так и шли наши годы, полные незамутненной любви и неистовой ненависти с редкими проблесками промежуточных эмоций. Каждый триумф Энджи превозносился до небес, каждое нанесенное посторонним оскорбление влекло за собой суровое наказание. Каракули Энджи помещались в рамочки и развешивались по стенам. Мы так много фотографировали, что угробили добрую дюжину камер. Спорили с бесчисленными больницами, чтобы обеспечить дочке надлежащее лечение. А когда добивались своего, развитие порока сердца вроде бы притормаживалось, но не прекращалось.
Отец Кейт умер, и она унаследовала обветшавший дом в Локсбурге. Мы переехали туда, радуясь возможности убраться из большого города, который ничего не мог предложить нам, а лишь искушал вновь вернуться к употреблению наркотиков.
Наш крошечный задний дворик стал местом, где Энджи могла побегать, не опасаясь наступить на использованный шприц, как на детской площадке в мегаполисе, за что мы были благодарны. Я нашел работу на заправке, а свободное время проводил с Кейти и Энджи, взбираясь на зеленые холмы, окружавшие серый городишко, и болтая босыми ногами в холодных, как лед, ручьях.
– Что самое хорошее произошло с тобой сегодня? – спрашивала Кейт у Энджи, подтыкая ей одеяло.
Как-то раз дочка выдала целый список радостей за день: объятия, кусочек шоколада, соседский пес, которого она погладила. А потом, когда Кейт вышла из комнаты, добавила:
– А самое хорошее в завтра – что появится еще больше вещей, которые можно любить.
Кейт восхитилась этой фразой и вышила ее, вкривь и вкось, по канве, разделив слова так, чтобы вышло хокку, и объявив нашу дочь гением.
В девять лет Энджи начала слабеть и бледнеть. Мы повезли ее в Харрисбург, а потом в округ Колумбия. Тамошний специалист употреблял слова вроде «неоперабельный» и «осложненный», а потом сказал, что для сердца Энджи мало что можно сделать. Пока он говорил, Кейт гладила нашу дочь по голове, и впервые с тех пор, как мы расстались с пагубной привычкой, я увидел, как по щеке жены ползет слеза.