Британские варвары - страница 19
– Что касается меня, – произнёс он, растягивая слова на шотландский манер, унаследованный от его отца (поскольку, хотя родился и воспитывался он в Лондоне, по сути своей он был чистейшим каледонцем), – что касается меня, то у меня нет ни малейших сомнений в том, что он проходимец. Удивляюсь тебе, Фрида: ты оставила его одного в доме полном серебра. Перед отъездом я отошёл и с глазу на глаз предупредил Марту, чтобы она не покидала залу до тех пор, пока этот малый ни уберётся, и звала повара и Джеймса, если он попытается выбраться из дома с чем-нибудь из нашего имущества. А ты, похоже, так ни в чём его и не заподозрила. Да ещё снабдила чемоданом, чтобы он всё это утащил! Женщины никчёмны! Эй, полицейский! Прайс, остановитесь на минутку. Я бы хотел, чтобы вы нынче утром последили за моим домом. Там находится один человек, вид которого мне совершенно не нравится. Когда он будет отъезжать в кэбе, который вызовет для него мой лакей, просто проследите, где он остановится, и позаботьтесь о том, чтобы он не взял того, о чём не знают мои слуги.
Тем временем Бертрам Инглдью, ожидавший, когда рассеются прихожане, предавался в гостиной размышлениям о том, какими многообещающими выглядели эти одёжные и дневные табу вдобавок к схожим обычаям, которые он встречал или о которых читал в своих изысканиях по миру. Ему вспомнилось, как в определённое утро года верховный жрец сапотеков4 был обязан напиваться в стельку, что в любой другой день календаря считался бы всеми страшным для него грехом. Он размышлял о том, как в Гвинее и Тонкине в определённый период раз в год всё считалось правильным и законным, так что самые жуткие преступления и проступки оставались незамеченными и ненаказуемыми. Он улыбался, думая о том, как в некоторых странах на некоторые дни накладывались табу, так что чего бы ты в эти дни ни делал, будь то хоть партия в теннис, это считалось зазорным. В то время как другие дни были периодам полной вседозволенности, и что бы ты в них ни творил, хоть смертоубийство, это воспринималось как нечто подобающее и священное. Для него самого и для его домочадцев, разумеется, правоту или неправоту поступка определял его внутренний умысел, а не определённые день, неделя или месяц, в которые тот совершался. Безнравственное в июне считалось столь же безнравственным в октябре. Но не среди безрассудных ревнителей табу в Африке или Англии. Там то, что было правильным в мае, становилось порочным в сентябре, а то, что было дурным в воскресенье, становилось безвредным или даже обязательным в среду или четверг. Для человека разумного всё это было весьма трудно понять и объяснить. Однако он, тем не менее, намеревался добраться до самой сути – чтобы выяснить, почему, к примеру, в Уганде все, кто предстают перед королём, должны оставаться совершенно голыми, тогда как в Англии, кто бы ни представал перед королевой, обязан был носить портновский меч или длинный шёлковый шлейф и головной убор из страусовых перьев; почему в Марокко, когда входишь в мечеть, нужно непременно разуваться и до смерти простужаться, выражая тем самым своё уважение к Аллаху, тогда как в Европе, входя в схожее религиозное заведение, принято обнажать голову, каким бы продуваемым всеми ветрами ни было это место, поскольку заседающее там божество явно безразлично к своим прихожанам, которые подвергают себя опасности заболеть чахоткой или ещё какой-нибудь грудной болезнью; почему та или иная одежда или еда предписываются в Лондоне или Париже по воскресеньям или пятницам, в то время как другая, столь же горячая или удобоваримая, или наоборот, совершенно законна во всём остальном мире по четвергам и субботам. Таковы были любопытные темы, на которые он набрёл в своих исследованиях и которым факиры и дервиши всех стран давали столь причудливые объяснения. И он уже видел, что без труда соберёт многочисленные примеры для своей темы повсюду в Англии. Будучи столицей табу, она являла эти феномены на пике их эволюции. Озадачивало его только то, что Филип Кристи, урождённый англичанин и явно один из самых набожных блюстителей всего многообразия табу и предубеждений свой страны, практически отрицает само их существование. Для него это было очередным доказательством крайней осторожности, с которой следует проводить все антропологические исследования, прежде чем принять за доказательство мнения даже благонамеренных аборигенов относительно религиозного или общественного обихода, который они зачастую по-детски неспособны описать посторонним дознавателям в рациональных терминах. Они воспринимают собственные манеры и обычаи как само собой разумеющееся и не в состоянии увидеть их в истинном свете или сравнить с подобными манерами и обычаями других народов.