– Да, нравится. Это символ нашего дома.
– Да, я понимаю.
– И что с ним не так?
– Сломать его нельзя? – спросил я, преодолев страх.
Челюсть Кадзуо Инубо отвисла.
– Что вы хотите сказать? Не до шуток сейчас! Какая чушь!
И он быстро вернулся к уборке. Я остался один.
– Нельзя его ломать, господин Исиока, он дорогой. К тому же, как вы собираетесь его сломать? Он сделан из крепкого металла, – сказал Кадзусигэ Футагояма.
Я подумал, что он прав.
Я не торопясь вернулся в свою комнату, взял сменную одежду и пошел в «Рюдзукан», где в одиночестве принял ванну, а затем, уже у себя в номере, принялся снова думать над текстом телеграммы, которую прислал Митараи. Через некоторое время это занятие меня утомило, и я вернулся к своим записям в толстой тетради, решив снова подумать о смысле телеграммы, когда устану писать.
Прошло больше года с тех пор, как Митараи последний раз сообщал мне свое мнение по поводу конкретного расследования. Зная о его замечательных достижениях, я не мог не испытывать глубокую благодарность за его драгоценные советы, в данном случае за эту телеграмму. Митараи причинил мне бесчисленное множество мелких неудобств, но я всегда питал глубокое уважение к его выдающимся способностям.
Написав это, я почувствовал себя крайне некомфортно. Наверное, это слово не совсем уместно. Чувство, которое я испытывал к Митараи последние десять лет, не было просто уважением.
Нет, это что-то другое. Понятно, что уважение тоже присутствует. Но я до сих пор так и не научился воспринимать его спокойно. Короче говоря, это некий благоговейный трепет. Но и эти слова также не совсем уместны, так как он для меня – человек совершенно другого сорта, более того, он для меня чужой. Как если бы я имел дело с инопланетянином. Силой чувств, о которых я ничего не знаю, с помощью неизвестной мне магии он может мгновенно анализировать явления, подходить с таких углов, о которых я не думал, и видеть причины, о которых я понятия не имел. Он всегда с удовольствием дразнил меня.
Его идеи обычно настолько опережали мои догадки, что я не совсем понимал, что происходит, и часто не осознавал, что надо мной смеются. Через два или три года после события мои переживания и мысли наконец совпадали с тем, что говорил тогда мой друг, и иногда мне становилось понятным то, что он сказал, но многое все еще оставалось неясным.