Мать девочки подумала и добавила второй отзыв: «Не разабралась в проблеме булинга!!!»
Больше никто не пришел, я отпустила Юлечку, досидела до положенных 17.45 и не спеша пошла домой, радуясь, что к концу дня стих ветер, и можно брести по городу, глядя на окна домов, на людей, идущих с работы или просто гуляющих, на бездомных кошек и собак, с надеждой заглядывающих мне в глаза – они знают, что я могу взять кого-то из них, что однажды мое сердце опять дрогнет и я возьму – самого несчастного, самого беспомощного, самого доверчивого – и он станет царствовать у меня дома вместе с хвостатыми королями Питиримом и Кукуном и королевой Айей.
Я шла и думала про ту женщину, которая ищет свою убежавшую и, скорей всего, погибшую кошку и ждет сына обратно. Ждет, когда он поймет, что больше мамы его все равно никто любить не будет, никто так не поймет, никто не будет тетёшкаться, оправдывать, заботиться.
Я знаю, что самое правильное для моей работы – не погружаться душой в проблемы моих посетителей. Умом – да, но не душой. Душа – плохой советчик в этом случае. Я начинаю переживать вместе с ними и теряю ясность ума.
Если бы меня спросили высшие силы: «Чего желаете?», я бы заказала себе в подарок холодный трезвый ум. Не счастье, не любовь, не благополучие, и даже не здоровье. Ум. Четко расставляющий приоритеты, определяющий главное, жестко отсекающий все ненужное. Ум, которому подчинялась бы душа. Хочу быть хорошо продуманным и тщательно собранным механизмом. Приходить на работу, включаться на положенное время и потом ровно в 17.45 выключаться, не страдая от своих ошибок, не думая о посторонних людях, которым я не могу помочь, просто потому что не могу. Потому что я не Бог, потому что мне не влезть в их душу. И главное – потому что я боюсь кардинально менять их собственные решения. Эта боязнь появилась не сразу. Чем больше я работаю, тем осторожнее даю советы, стараюсь вообще ничего определенного не советовать. Человек должен делать свои ошибки, а не мои.
Мужчина, стоящий у подъезда, обернулся на мои шаги.
– Здесь очень тихо, – сказал он с легким акцентом. – Я был в Москве, там очень громкий шум. А здесь тихо.
Какой странный акцент или говор – не пойму. Как будто он слишком старательно выговаривает все звуки, и от этого они звучат неправильно. Наш язык – неуловимый и свободный. Гласные – нечеткие, согласные меняем, оглушаем звонкие, озвончаем глухие, съедаем концы слов, не заботясь о четкости звучания… Отражает ли это национальный характер? Наверняка. Только в чем он? В любви к свободе? Мы любим свободу, но не больше, чем, скажем, греки, французы или итальянцы.