Лена его так откормила, что он уже, по словам хозяйки кормилицы, просил квашеной капусты, что бы перебить аппетит, как говорила моя любимая тёща. Поест капустки, и аппетит взыграет – жор пойдёт, только держись. Но сытый котяра никак не реагировал на всякие уговоры попробовать кислой капусты.
Бригаде, порой казалось, что у кошатницы приключился сдвиг по фазе. То ли от любви кошечек, а может от чистой человеческой, большой любви, к братьям младшим, и вообще братьям.
А между собой на очень большом, научно художественном совете, как бабки на рынке, перешёптывались. Может она в печи перегрелась?
Таам, в семикубовой, пламенной – не замёрзнешь – ниже двухсот не опускается, а на улице всего в тени, сорок. Вот и боялись, что перегрелась, но судачить на нехудожественном совете не решались.
Такое бывало. И в Художественном фонде, да и на заводе. Такое бывало, входили в печь – одевали шапку – ушанку, что бы в голове не закипело, а однажды у меня шапка сползла. Свалилась, зацепилась за капсулу, и, и перегрел свою лысину, не окрепшую ещё, было ещё немного кучерявых от огонька волос, да, было ещё на макушке немного растительности, как остриженный огнём пырей, потом голова ещё два года замерзала, на малейшем ветерке, думал и мозги поджарил, в верхней части, но прошло, ничего. Жив. И при ясности пока ум и память.
Ах, Крым.
Ох, Балаклава…
Ой, Коля…
Оой…
… Грустным был последний вечер. Прямо на заводе, в мастерской накрыли стол.
Лену усадили рядом с Колей, во главе стола, как молодожёнов, или самых дорогих, уважаемых.
Дед, тогда ещё не совсем седая голова, а так, с потугами, декольте на макушке, играл на аккордеоне. Антип и Мурад – светилы, заводские художники – международники, пили русское вино и пели грузинскую Сулико. Пели для него, для Мурада, и он сам пел, как все грузины, с толком и чувством. Он жил в Крыму уже давно, но Родину вспоминал и грустил, особенно, когда Кола, как он называл меня, играл его национальные мелодии. Антип и Кола, на два голоса выводили свои рулады, и он Мурад, дышал этими мелодиями детства, слышал эхо юности, и аромат своих ущелий, гор, величие всей белоснежной кавказской гряды, с которой его сейчас сближало и разделяло тоже, любимое всеми, Чёрное море.
Вся дружная компания улетела, в, и за, облака, но робкие речитативы, плакались, в варежку. Их работа, эх, работа, хоть и хороша и любима, но вот, таак пашем, что и загудеть на всю катушку некогда.