Лена отвернулась…вытерла украдкой слёзы. Молча, переглянулись.
Покивали головами.
Дали ей приложиться к чижику.
Плоская фляжка. Почти фронтовая, с содержимым на все случаи трудной жизни…
… Антистресс.
Она, со смирением обречённого…взяла нашего любимого спасителя, и, швырнула его за борт.
… Хорошо, что мы не в море…
Заскрипели остатки тормозных накладок, цепляясь железом по барабану, и, корабль без воздушной подушки, упёрся рогом со всей могучей дури в стену, как бык на красную тряпку – тореро. И, замолк. Издох.
Витя ничего не понял, почему, и чем его прихлопнули по спине, совсем не атлетической и, без жировой прокладки, а это означало аварийная остановка. Стоп кран голубой стрелы Севастополь – Москва.
– Кто за бортом, спросил наш штурман, рулевой и капитан Витя.
Походили. Поискали. Нашли.
Глотнули по три глотка, на счёт три, оп – ля – Следующий.
Ободрённые, ожившие двинули в сторону моря.
Вечером прощались с Леной. У калитки она посмотрела на всех, потом обвела взглядом свой красавец, дом. Потом, каким – то пронизывающим до костей голосом, почти пропела…
– Время.
– Жаль.
– Не вернуть обратно.
– Повернуть вспять…
– Мы тогда и представить себе не могли, что она вииидела его кару.
И, тогда, позже, вспомнили слёзы в глазах Коли.
Были просто тогда, бабули. С семечками. Базарные.
Международники. Толик, Италия, Фаенсо, серебряная медаль, 12 стран – участниц. Дед скромнее – выставки, в Японии, Англии, Венгрии.
Смотрели, чувствовали и понимали – своими, пока ещё бодрствующими, воинственными, но гениталиями. Такими же, как у этого котяры, Чао – Чао.
Слушали, но не услышали, как она сказала.
– Тебя, Коля, ещё можно было спасти.
– Ещё не поздно…
– Подумай.
– Хорошо, подумай…
Но тогда все смотрели на них двоих, рецепторами… – глазами и хвостом скунса.
Прошли годы.
Умные волосы, нехотя покидали глупеющую голову, а те остатки седых волос, которые судорожно, цеплялись корнями за живое место на голове, деда, за ушами – стали белыми, как снег, на вершине Карадага.
Весна в долине.
Всё цветёт. А там снег…
… Он, потом, оправдывал себя тем, что в детстве у него была совсем белая головка, блестела на солнышке, потом стала пепельно серой, как и выражение лица. Видимо сказались, война, годы. Голод и, детдом.
Много позже седина, будто и украсили его портрет. А морщины, так они придали личности выражение – толи злости, а может напряжение пережитого. Нет, думал он.