Для пропитания, – не азарта охоты, – убийства.
… Прощались мы мирно.
Совсем дружески.
Совсем по – родственному.
Я, как никогда, остался для них, своим парнем.
Вечер. Ветер. Дождевая пурга.
Водяная пыль слепит глаза…
Слякоть. На дорогах и в душе.
Туман. Не зги.
Горы исчезают, потом проявляются, сверкают. Светятся.
Собака лает, скулит. Воет.
Лай. Лай, вынимающий душу.
– Гав. Гафф гррр – ав!!! И – иии!!!
Взвыла, И – иии – гав. Гавф. Гавф. Гав рррр. Р – ррр!
Тишина.
С минарета слышны оборванные ветром молитвы. Ветер, рвёт мелодию голоса. И снова собачий лай.
– Гав… ух… ты.
Выгавкала человеческим голосом.
– Ииии, – ииии и !!! Ах !!, Аххх! Гав – ггррр – г ррр…
Как – будто только что печальный евнух встретил обнажённую Маху.
Юную ундину…
Что её ждёт? Гетера? Наложница! Самая любимая двадцать пятая жена?
Будущая мама с детьми?…
Ещё вчера он был. Был не таким как сейчас.
Был.
Хан. Хам. Дикий закон. Да и закон ли?
Гильотина жизни.
Нет детей.
Нет внуков.
А что такое папа?
А кто такое дед.
Не услышать, этих тёплых. Па – па. Не согреть душу. Сын!
Здравствуй, дед!
И такое не услышишь…
Горы.
Горе.
В душе
Пустота.
И тут.
У ключа родника – подснежники. Запах весны. Душа весны.
А она, юная, плескалась у родника. Красавица. Сказка.
Растаяла, как и появилась. На лесной тропе…
В чащобе памяти.
Из тумана времени.
И ушла в туман. В туман юношеских воспоминаний.
Откуда у собаки такое?
Лай.
Голос её…
Лай…
Восторг воспоминаний.
Лай…
Восторг безысходности.
Она сидела и дремала. Горный воздух успокаивал её. А серпантины, да что серпантины… привыкла к ним. Места красивые её не удивляли. Просто вспоминала, думала и снова вспоминала.
Остановка. Сейчас может, войдет очередной любитель-воздыхатель красивых девушек, будет пялить на неё глаза и, чтобы не расстраиваться, она допередрёмывала под мягкое покачивание автобуса.
Вошел художник с женой, им не до красот, тем более женских, было. Не первой свежести старики. Какой уж год на пенсии оба. Им только что выдрали по одному зубу и, радостные, что не пришлось вызывать «швыдку допомогу»…, прыгало давление. Им, конечно, не до красот было, тем более телесных, греховных. Они радовались, что так быстро и славно сделал Саша, доктор, свое дело, дай ему Боже, что и нам тоже – не болеть, ни хворать, и жить в радости.
Зуб теперь не болел, не ныл, не дергало аж до того места, где уж нет и места никакого. Ну а если точнее, где то место, где он, зуб, продержался и трудился в поте лица своего, в любви и согласии с соседними клыками и, конечно, коренными, вот уж 74 года, семь месяцев, и, и, какое сегодня число, вот и столько дней… Зуб служил верой и правдой: жевал, грыз, и, когда деда пытались кусать другие враги человеческого рода, завистники, он же художник, талантливый и труженик, так его хозяин скрежетал всеми зубами… Всё он, зуб вытерпел, вынес муки адовы… Все стерпел.