Джеремия Спектор схватил мою жизнь и все человеческое, что во мне оставалось.
А в обмен не дал ничего.
И никогда не сможет это дать.
Его плач пугает меня больше, чем крик, раздавшийся до этого. Я понимаю, что имею дело с психом, и мои руки начинают дрожать. Внутри все леденеет, и видя, как он ревет, я понимаю, что он одновременно ненавидит и меня, и себя самого, потому что каждый день я напоминаю ему своим видом, какой он бесчеловечный монстр.
Я чувствую огромную усталость, будто из моего тела мигом была высосана вся энергия. Я бросаю нож и совершаю самую большую ошибку в своей жизни: я оставляю Джеремию в живых.
Когда мы взрослеем, то часто вспоминаем о детстве с ностальгией и нежностью. Иногда даже хочется вернуться в те дни, чтобы пережить их заново. У меня все наоборот: я хотел бы позабыть обо всем и больше никогда не вспоминать о своем прошлом, даже во снах.
Но как это часто бывает с тем, кто отчаянно пытается выкарабкаться из выкопанной для него ямы, прошлое разыскивает тебя, особенно если оно пропитано кровью и ужасом, как мое. И имеет облик бородатого мужика с огромными, грязными от земли руками, которые воняют бензином и свежескошенной травой.
Джеремия Спектор.
Сегодня, как и тогда, меня затошнило и вывернуло наизнанку. Я блевал, пока в комнате сидела вся в слезах всполошенная Вайолет.
– Дезмонд, он одержим тобой. Он никогда не оставит тебя в покое.
От ее слов в моем сознании появляется черная дыра.
Я прислоняюсь спиной к холодному кафелю ванной комнаты и пытаюсь совладать со своим дыханием. Этот ублюдок словно отбирает его у меня мало-помалу.
Мне хочется позвонить Анаис, которая не может и вообразить, что произошло в этой комнате всего-то спустя пару минут после ее ухода. Сиреной воет во мне потребность ухватиться за нее, потому что земля уходит из-под ног, но я знаю, что должен разобраться с этим делом в одиночку. Моя Нектаринка не имеет никакого отношения ко всей этой мерзости, и я не хочу, чтобы мое прошлое замарало ее.
Когда комната перестает ходить ходуном перед моими глазами, я пытаюсь подняться на ноги.
Затем я выхожу из ванной, прижимая сырое полотенце ко рту. Вайолет сидит, опустив взгляд. Она теребит свои руки, но не осмеливается произнести ни слова.
Не знаю, что я чувствую к ней. Мне следовало бы испытывать жалость к девочке, над которой когда-то надругались, и к юной девушке, над которой тот грязный ублюдок, возможно, издевается до сих пор, однако в моей голове сейчас вертится лишь одна мысль – Вайолет лгала мне. Наши странные телефонные разговоры, когда я был в Лас-Вегасе, а она уехала домой, теперь обретают смысл. Меня не отпускает подозрение, что Спектор имеет к ним какое-то отношение.