Старик положил на стол Библию, но не перекрестился, как принято в таких случаях, – он не был воцерковлённым, не знал ни Таинств Покаяния и Причастия, ни другой церковной атрибутики, нужной и важной для истинно верующих, – а Викулов-старший, передохнув, произнёс сакраментальное, но весомое:
– Я очень счастлив, что труд своей жизни могу оставить сыну, достойному, воспитанному в уважении к труду. И я очень-очень желаю вам, чтобы и вы могли когда-то также, с большой радостью, оставить дела рук своих вашим детям…
Прошёл после того памятного дня год, потом еще год, и еще. Иван успешно вёл хозяйство, у Марты удачно складывалась карьера в крупной аграрной фирме. Но старший Викулов так и не дождался внуков. Он больше не затевал прежний разговор о наследниках, но в минуты слабости, огорчаясь, только твердил, что виной всему сам, наверное, ведь и у него сын появился, когда дожил чуть не до пожилого возраста; так, похоже, на их роду написано. После ухода отца, возникшая в доме пустота, тяжело переживалась Иваном и Мартой. У них было перед отцом какое-то патриархально-первобытное чувство вины, которое почти не встречается среди современных людей, что не оправдали его надежды, так и не успели подарить радость общения с внуком или внучкой. Трудно было обоим скрыть это настроение, чтобы не травмировать друг друга, потому что сильно любили друг друга, жалели друг друга. И они, как муж и жена, старались изо всех сил исправить положение, и не было предела в том их молодой страсти и желания. Но время шло, а ничего не менялось. Недоуменно разводили руками и врачи, не находя ни у одного препятствий к рождению ребенка. Весной особенно обострялось чувство горькой реальности, с которой столкнулись, усиливалось осознание какой-то пустоты жизни и потеря веры в то, что исполнится их мечта. У Марты, когда в природе все пробуждалось, а она сама, как в наказание, носила имя с названием первого месяца весны, невольно усиливалось желание материнства. Как у зоотехника, прямо участвующего в создании ею самой условий для возникновения новой жизни у многочисленных подопечных на фермах, а потом наблюдающей появление их детенышей на свет, её сознание в такие минуты просто ломалось под наплывом чувств, которые не могла скрыть. И она, придя домой, часто не поужинав, уходила в спальню, просила ее не тревожить, закрывала шторы, чтобы не было света, укладывалась в постель, накрывшись с головой, чтобы не было слышно никаких звуков, старалась забыться сном. Но сон приходил редко, чаще возникал становившийся всё навязчивее страх, и она страдала бесконечно от не дававших покоя мыслей, что женщина она «пустая», грешна в чём-то и это её наказание, но в чём, не знала и не могла объяснить. Появилась и боль физическая – мигрень, от которой начинала страдать ночь напролёт, не находя себе места ни в развороченной от припадков болезни постели, ни, когда уставшая, в холодной поту, садилась на край кровати, уставившись безмолвно в угол комнаты, или вставала и стояла подолгу перед распахнутым настежь окном, покуда её не отрезвляли пронизывающий холод и сырость зимней ночи. И рождались в такие минуты в её сознании мысли самые невероятные, какие у человека появляются от безысходности и отчаяния. Она, никогда не обращавшаяся к религии, не только начинала вспоминать всех богов, выдуманных человечеством, от Будды, Митры, Зевса или Христа, но впадать в анимизм, вспоминать, какие слышала приметы, гадания на зачатие ребенка; и начинала вдруг строить планы на предстоящий летом отпуск, чтобы съездить в монастырь, молиться у одного из известных списков иконы Матери Божьей, потом поехать обязательно на Кавказ, где, как рассказывали, есть быстрая река, в которую на рассвете сначала нужно войти для омовения, затем подняться на гору и просить себе у солнца дитя. Всё это видел и слышал Иван (Марта и не скрывала), понимавший, что так дальше продолжаться не может.