– Я тоже очень хочу тебе помочь. Я просто обязан. Я дал клятву. Ты можешь мне верить. Я никогда тебя не обижу. Живи чуть-чуть по-своему, но выйти за меня замуж!
– Замуж? – засмеялась Прасковья. – Не то чтобы невозможно, но очень трудно. Я никогда не хотела бы выходить замуж.
Зажмурившись на всякий случай, самурай продолжал:
– Тебе будет хорошо. Ты будешь просто цветок в моем саду, не бойся!
– Разве? – перестала смеяться Прасковья. – Мне тоже приятно играть с тобой, но взрослые не играют долго, не умеют.
– Не понимаю, – ответил Мунэхару, ослабляя хватку и позволяя ей вырваться.
Несколько сломанных ирисов не жаль было видеть на полу веранды.
– Мидори, а права ли ты? – усомнился Мунэхару. – Взрослые едят лошадей, коров, свиней, гордых дельфинов. Разве съев такое, можно играть на сями? Ерунда! Самураи писали предсмертные стихи, убив много воинов. Душа и разумное тело всегда не вместе. Быть «не вместе» их единственный компромисс, иначе бы они сожгли друг друга, вечные противники! Все же мы, японцы, – великие дипломаты для своих душ и тел. Часто мы прощаем то, что другие не принимают. Главное, нащупать внутренний баланс, гармонию целостности, не уронить лицо, остаться достойным всеобщей гармонии… Гармоничный человек отвечает на искреннюю мольбу. Я должен принять решение о судьбе Котаро и Прасковьи.
Ниша-токонома приобрела несвойственное ей излишество и бедность. Множество неинтересных кувшинов и кувшинчиков бюргерско-аптекарским образом толпись в ней ради одного-двух-трех цветов и воспоминаний. Мунэхару запретил дочерям мешать Прасковье, прогнал возмутившихся было слуг и молча наблюдал, как она, перерывая дом и сад, откапывает эти сосуды, зарытые проживающими здесь поколениями врачей почти что в недра. Жалостливые слуги тихо переговаривались по углам о трехчасовом стоянии на коленях младшего брата хозяина. «В конце концов в него врезалась последняя колесница-пагода этого года, – шептал садовник, жалея испорченные ирисы, а не молодого господина, – а он и бровью не повел. Сломается не хуже несчастных ирисов!»
Последние слова садовника долетели до ушей Тоётоми Мунэхару, и он велел позвать Котаро. Тоётоми Котаро появился запыленный, но подготовленный к процедуре публичного покаяния. На нем было легчайшее кимоно, и хорошо, если под ним набедренная повязка; повязка с восходящим солнцем – на лбу – и соломенная шляпа на голове; сандалии на ремнях были сброшены им при входе.