, он видит, что Стеклянный дворец, жемчужина Мюнхена, считавшаяся несгораемой, превратилась в море бушующего огня, что тысячи стекол разбиты, а железные конструкции выглядят как огромная опаленная паутина, через которую рвутся наружу языки пламени. Кроны высоких лип, окружающих Стеклянный дворец, испуганно шумят под порывами жаркого ветра, светло-зеленые листья обгорают и сворачиваются. Всего несколько дней назад Гитлер посетил тут, в Стеклянном дворце, большую выставку немецких романтиков, самую роскошную подборку из немецких музеев за много десятилетий. Но теперь огонь забрал все эти сто десять уникальных картин Рунге, Фридриха, Шинкеля, уничтожил их, навсегда вырвал из памяти. В Гитлере вскипает неукротимая ярость. Он клянется построить здесь, на месте страшного пожара, храм немецкого искусства, который никогда не исчезнет, это будет «Дом искусства»
[6]. Так всё и произойдет. А Гели Раубаль, племянница Гитлера, три месяца спустя после шокирующего пожара в Стеклянном дворце, в возрасте двадцати трех лет откроет смертельный огонь по самой себе в их общей квартире на Принцрегентплац, 16, на оплату которой идут авторские проценты с продажи книги «Моя борьба».
* * *
Каспар Давид Фридрих играет с огнем. Он постоянно рисует людей, хотя совсем не умеет. В копенгагенской Академии[7] его уже подняли на смех из-за этого, а теперь и в Дрездене издеваются. Ох уж это рисование обнаженной натуры. У него никак не получается. Всё время слишком длинные ноги, тело какое-то вялое. «Вы у нас величайший рисовальщик обнаженной натуры, – язвит художник Иоганн Йоахим Фабер[8], когда они сидят рядом в Дрезденской академии, – я хочу сказать – самый упорный». Фридрих обжигает его взглядом из-под рыжих ресниц. Если бы этот человек знал. Саксонки с их тягучим диалектом должны радоваться, что он рисует их немного дольше, чем другие. Но на такие шутки он способен, только когда пишет братьям. А рядом с голыми барышнями в зале для рисования ему не до шуток, от них он сразу отводит взгляд и потом долго смотрит в сторону, потому что начинает кружиться голова, поэтому нет ничего удивительного в том, что руки и ноги потом требуют времени. Ох уж эти люди, думает он, они так далеки от меня. Особенно женщины. Вот были бы они деревьями, тогда он знал бы, что они чувствуют. Тогда он мог бы часами смотреть на них и выписывать все детали.