Ласка смотрит на меня, склонив в сторону мордочку. Я протягиваю к ней руку, на секунду касаюсь мягкого меха; она прижимается к дереву, будто собирается прыгнуть, но я смаргиваю, – и мои пальцы упираются в холодное стекло.
Утром, пока мама возится с квашней, я спрашиваю: бывает ли такая статья, про воровство дорог? Мама смеется и говорит, что это все глупости. Полуночь никогда не ошибается; Полуночь знает, что тебе нужно.
Но я-то знаю, что это ошибка. Наверное, это очень секретная статья.
Похоже, что-то такое написано на моем нервном, бледном лице, потому что мама толкает папу в бок и настойчиво показывает ему на меня глазами. Папа сонный, вялый, немножко сердитый; он основательно жует пшенную кашу, а его темная с проседью борода стоит почему-то дыбом.
После завтрака он выводит меня в предбанник и рассказывает об обороте.
– Мы хищники, – гудит он, – поэтому представь, что идешь на охоту. Или дворовые догонялки. Близкая добыча! Азарт! Схвати зверя, пусть помогает бежать! Сечешь?
Я киваю, но, по правде, я не секу.
Мне ужасно неловко стоять перед ним голой. Я распустила волосы, но они слишком короткие, чтобы прикрыть замерзшие соски, и я неловко закрываюсь руками. Я вся покрыта гусиной кожей, и даже кудри на лобке нервно топорщатся.
Папа рассказывает так и эдак. Я смотрю в себя; смотрю в потолок; рычу; рычу по-другому; бегаю на месте; ловлю мячик; пытаюсь отобрать тряпичную куколку; отбиваюсь от веника. В конце концов мы выходим на улицу, где я мгновенно коченею. Папа превращается, от медвежьего рыка душа уходит в пятки и еще немного глубже, но это тоже не помогает.
Наконец он отводит меня обратно на кухню и, сердитый, уходит колоть дрова.
Я не дрова, но меня колотит. Я ужасно замерзла, все во мне дрожит, и даже если кража дорог – это уголовное преступление, я готова сдаться в Сыск прямо сейчас.
Но, конечно, меня никуда не пускают.
Мама рассказывает иначе. Мама говорит про свободу и волю, про бескрайнее поле, про простор и право быть кем угодно, про понимание расстояний и внутренний ориентир. Мы придумываем мне внутреннюю «точку покоя», «хорошее место», – говорит все больше она, я только запинаюсь и киваю, – где должна среди снега сидеть моя ласка. Мы долго листаем книгу с Большой Сотней зверей и убеждаемся еще раз, что ласок там нет; тогда мама роется в ящике с архивом старых журналов по подписке и все-таки находит в одном из них картинку, рыже-медную ласку с выразительными усами. Но как я ни стараюсь, я не могу ее представить и вижу лишь черноту.