Чаще всего он сообщал обо всем этом по ходу дела, по боковому ходу, сильно боковому, кстати (смысл этого слова у Шкловского был на самом деле близок к “не очень кстати”). Сведения выплескивались из него. В качестве примера возьму кусок из его последней книги, хорошо показывающий, что автор все это знает сам, но ничего не может с собою поделать. Речь идет об открытии глубины в съемке Эйзенштейна. “Эйзенштейн разбил плоскость картины, он сделал невозможное, он вошел в зеркало. Вот кто истинный победитель зеркала. Между прочим, должен сказать, что Суворов боялся зеркал и завешивал их – но это не имеет как будто отношения к нашему разговору”. Шкловскому было жалко, что собеседник не узнает данного странного факта (а у Шкловского все факты – странные) и не посмотрит на историческое лицо или событие, освободившись от автоматизма восприятия; к тому ж никогда не известно, что, когда и кому может пригодиться.
Если он видел, что собеседника тема интересует, охотно давал развертывание сюжета. Однажды мы очень хорошо поговорили о случке лошадей (я в детстве одно время жил возле случного пункта и нечаянно знал предмет), о помощи ветеринара жеребцу при этом процессе и проч. В этом месте разговора присутствовавшая при сем дама поднялась и вышла, а потом вышел и четвертый собеседник, хотя и был мужчиной.
– Неприлично, – сказал В.Б. – Но лошади об этом не знают.
Потом В.Б. рассказал про своего учителя, скульптора Шервуда. У него был козел. Во время голода скульптор жил на продукты, которыми ему платили владельцы коз, покрываемых этим козлом. Я тут же кстати поделился сведениями о половом акте у таких животных, как ежи, верблюды, бегемоты и голубые киты; одно сведение В.Б. оспорил (о количестве спермы у кита; по ходу дела вспомнил, что в Петрограде в 1919 г. всё жарили на спермацете – китовом жире). После сообщения В.Б. о родильном доме белых медведей я, чтоб не остаться в долгу, рассказал, как белый медведь, у которого нос черный, когда выжидает на льдине тюленей, догадывается закрывать его лапой; один раз, говоря об анализе Потебней сочетания “горькие слезы”, вспомнил кстати, что у диабетиков слезы сладкие. Мне иногда казалось, что подобные вещи интересуют В.Б. больше, чем мои сообщения о находках в периодике прошлого века.
Он любил говорить об Уатте, Форде, Болотове, Екатерине Великой. Но вряд ли даже приблизительно он бы сказал, где об этом написано или в каком году что было. Он помнил самую суть факта; именно эта голая суть была нужна ему для его парадоксально-пунктирной мысли.