«…Целую зиму боролась я, стараясь сжиться вдали от любимого человека с семьей, с вами. Это оказалось выше моих сил. Если бы я нашла какую-нибудь возможность создать себе жизнь отдельно от него, я бы уцепилась за эту возможность. Но ее не было. Всё умерло для меня в семье, в целом мире, дети умерли для меня. Я не стыжусь говорить это, потому что это правда, которая, однако, многим может показаться чудовищной… Я ушла второй раз из семьи, чтобы никогда, никогда больше в нее не возвращаться. Теперь пробовать уже нечего. Я твердо знаю единственно возможную для меня жизнь, и никто ничем не заставит меня пойти по иной дороге, чем та, которую я выбрала. Я на всё готова и ничего не боюсь. Даже вашей пули в его сердце я не боюсь. Я много, много думала об этой пуле и успокоилась лишь тогда, когда сознала в себе решимость покончить с собой в ту минуту, когда увижу его мертвое лицо. На это я способна. Жизнь вместе и смерть вместе. Что бы то ни было, но вместе. Гонения, бедность, людская клевета, презрение, всё, всё только вместе. Вы видите, что я ничего, никого не боюсь, потому что я не боюсь самого страшного – смерти».
В этот же день Александра Леонтьевна отправила письмо к свекрови: «Не ждите меня, я ушла навсегда и никогда более не вернусь. <…> Вы будете бранить и проклинать меня, опять умоляю вас не проклинать меня перед детьми. Это говорю не ради меня, а ради них. Для них это будет вред непоправимый. Скажите, что я уехала куда-нибудь, а потом со временем, что я умерла. Действительно, я умерла для них. Прощайте. Желаю вам счастья».
Беглянка, вместе с Алексеем Аполлоновичем, поселилась в Николаевске, провинциальном городке. Вот как его описал приехавший туда в конце 1870-х годов по своим служебным делам столичный юрист Н. С. Таганцев:
«…Утро было ярко солнечное, когда я въехал в Николаевск. Город имел в то время невзрачный полу-европейский, полу-азиатский вид. Раскинут он в широкой степи на очень большой площади, хотя в нем было всего тогда около семи тысяч жителей. Огромная базарная площадь, посреди города, куда приезжали продавцы даже на верблюдах; кругом несколько улиц с маленькими деревянными домиками, достаточно грязные, немощеные. На площади – посредине огромная лужа или болото, в тот раз, после дождя, глубокая, но, по-видимому, вообще просыхающая только в самые сухие месяцы. По крайней мере мне передавали местную легенду, что несколько лет тому назад городничий возвращался домой из клуба в собственном экипаже, но когда кучер приехал домой, то оказалось, что барина нет: по дороге выпал из дрожек в лужу и в ней захлебнулся».