Живопись не рассказывают, на нее смотрят.
Огюст Ренуар5
Живопись словно музыка. Ее надо смотреть в оригинале, как и слушать мелодии – здесь и сейчас… На эту мысль меня натолкнули строки из произведения Михаила Жванецкого6: «Давайте рассуждать о крахе и подъеме Голливуда, не видя ни одного фильма. Давайте сталкивать философов, не читая их работ. Давайте спорить о вкусе устриц и кокосовых орехов с теми, кто их ел, до хрипоты, до драки, воспринимая вкус еды на слух, цвет на зуб, вонь на глаз, представляя себе фильм по названию, живопись по фамилии, страну по „Клубу путешествий“, остроту мнений по хрестоматии».
Что для меня живопись? Свобода цвета. Свобода самовыражения в цвете. Это прежде всего цвет, не форма. Я хотела бы писать именно так. Но пока, к сожалению, плохо получается. И с формой, и с цветом. Поэтому утешаю себя мыслью, что главное – это путь к цели, а не сама цель. Так проще принимать неудачи с этим самым цветовым самовыражением. «Может быть со временем распишемся…» – утешали мы себя в начале пленэра, приезжая в Горный7 с одногруппниками, в начале восьмидесятых. И это реально работало тогда и работает сейчас. Начинаешь с каких-то дурацких этюдов и рисунков, как будто за плечами ни опыта, ни знаний, а потом, на десятой работе, чувствуешь, пошло дело. Уже и не так ужасно смотреть…
Когда я пришла учиться в Алтайское художественное училище, у меня был замечательный педагог – Александр Петрович Ботев8. Звали мы его Сандро Боттичелли. Великолепный алтайский художник, к сожалению, уже ушедший из жизни. Все девчонки курса были в него немножко влюблены. А моя подруга впоследствии вышла за него замуж. Но я – про живопись, а он был настоящим живописцем – интересным, узнаваемым. Его работы до сих пор меня вдохновляют. Александр Петрович мне говорил: «Тебя Бог поцеловал». При этом воспитывал по-отечески и часто ругал. Но наставления, как выяснилось, я смогла оценить гораздо позже.
В училищной аудитории во время занятий живописью стоял жуткий запах растворителя, потому что комната была не такая уж большая, а нас пятнадцать человек (меня часто тошнило от этого запаха, думала, придется бросить профессию, но привыкла). Мольберты стояли тесно друг к другу. Мы писали натюрморты, натуру, даже обнаженку, и это были мои самые счастливые живописные дни. Я впитывала новые знания, училась и не боялась, потому что многого не знала, не понимала. А сейчас, имея за плечами большой багаж опыта, не могу писать свободно и непосредственно. Не получается. Смотрю на свои студенческие работы, по сути дела, ученические, и думаю: «Вот настоящая живопись».