Идиот - страница 2
В отношениях с главной героиней, гордой красавицей Настасьей Филипповной, уязвленной положением содержанки, по замыслу писателя, Мышкин должен «восстановить и воскресить человека». С этим образом в романе связана тема красоты. Разглядывая ее портрет, Аглая утверждает: красота – это «сила», с которой «можно мир перевернуть!». Важнейшими качествами этой силы являются одухотворенность и доброта как результат страдания и сострадания. Именно это значение имеет ставший крылатым афоризм, прозвучавший в романе дважды: «Мир красотой спасется» и «Мир спасет красота!». Однако в безобразном мире красота оскорблена и унижена, с этим связана важнейшая социальная тема романа. В художественном мире идеальный герой оказывается бессилен преодолеть зло и противоречивую человеческую натуру – «рай на земле», о котором он мечтал, оказался невозможен.
Критично воспринятый литераторами-современниками, роман «Идиот» приобретает все большую популярность у новых поколений читателей, занимает одно из ведущих мест в мировой художественной культуре. Он оказал влияние не только на русскую, но и на мировую литературу и философию. В ХХ–ХХI веках роман экранизирован более двадцати раз. По книге снят телесериал, ее сюжет лег в основу театральных постановок, одноименных опер и балетов. В 2013 г. «Идиот» включён в список «100 книг», рекомендованных школьникам Министерством образования и науки для самостоятельного чтения. Дискуссии по поводу романа продолжаются учеными разных стран, предлагающими его новые интерпретации, подтверждающие незыблемость общечеловеческих представлений о святости и самопожертвовании: «всего себя в пользу всех».
Галина Романова
Часть первая
I
В конце ноября, в оттепель, часов в девять утра, поезд Петербургско-Варшавской железной дороги на всех парах подходил к Петербургу. Было так сыро и туманно, что насилу рассвело; в десяти шагах, вправо и влево от дороги, трудно было разглядеть хоть что-нибудь из окон вагона. Из пассажиров были и возвращавшиеся из-за границы; но более были наполнены отделения для третьего класса, и всё людом мелким и деловым, не из очень далека. Все, как водится, устали, у всех отяжелели за ночь глаза, все назяблись, все лица были бледно-желтые, под цвет тумана.
В одном из вагонов третьего класса, с рассвета, очутились друг против друга, у самого окна, два пассажира – оба люди молодые, оба почти налегке, оба не щегольски одетые, оба с довольно замечательными физиономиями и оба пожелавшие наконец войти друг с другом в разговор. Если б они оба знали один про другого, чем они особенно в эту минуту замечательны, то, конечно, подивились бы, что случай так странно посадил их друг против друга в третьеклассном вагоне петербургско-варшавского поезда. Один из них был небольшого роста, лет двадцати семи, курчавый и почти черноволосый, с серыми маленькими, но огненными глазами. Нос его был широк и сплюснут, лицо скулистое; тонкие губы беспрерывно складывались в какую-то наглую, насмешливую и даже злую улыбку; но лоб его был высок и хорошо сформирован и скрашивал неблагородно развитую нижнюю часть лица. Особенно приметна была в этом лице его мертвая бледность, придававшая всей физиономии молодого человека изможденный вид, несмотря на довольно крепкое сложение, и вместе с тем что-то страстное, до страдания, не гармонировавшее с нахальною и грубою улыбкой и с резким, самодовольным его взглядом. Он был тепло одет, в широкий мерлушечий черный крытый тулуп, и за ночь не зяб, тогда как сосед его принужден был вынести на своей издрогшей спине всю сладость сырой ноябрьской русской ночи, к которой, очевидно, был не приготовлен. На нем был довольно широкий и толстый плащ без рукавов и с огромным капюшоном, точь-в-точь как употребляют часто дорожные, по зимам, где-нибудь далеко за границей, в Швейцарии или, например, в Северной Италии, не рассчитывая, конечно, при этом и на такие концы по дороге, как от Эйдткунена до Петербурга. Но что годилось и вполне удовлетворяло в Италии, то оказалось не совсем пригодным в России. Обладатель плаща с капюшоном был молодой человек, тоже лет двадцати шести или двадцати семи, роста немного повыше среднего, очень белокур, густоволос, со впалыми щеками и с легонькою, востренькою, почти совершенно белою бородкой. Глаза его были большие, голубые и пристальные; во взгляде их было что-то тихое, но тяжелое, что-то полное того странного выражения, по которому некоторые угадывают с первого взгляда в субъекте падучую болезнь. Лицо молодого человека было, впрочем, приятное, тонкое и сухое, но бесцветное, а теперь даже досиня иззябшее. В руках его болтался тощий узелок из старого, полинялого фуляра, заключавший, кажется, всё его дорожное достояние. На ногах его были толстоподошвенные башмаки с штиблетами, – всё не по-русски. Черноволосый сосед в крытом тулупе всё это разглядел, частию от нечего делать, и наконец спросил с тою неделикатною усмешкой, в которой так бесцеремонно и небрежно выражается иногда людское удовольствие при неудачах ближнего: