Гегель вообще склонен оправдывать все сколько-нибудь масштабное и устойчивое, каковое относится им к сфере действительности. Последняя категория входит у него в число достаточно точно определенных и вполне последовательно используемых в процессе изложения. Под действительностью имеется в виду та часть бытия, которая уже раскрыта в своих существенных, называемых у него также иногда субстанциальными, свойствах, а также в необходимых связях и отношениях. Таким образом, его знаменитые слова «все действительное разумно и все разумное действительно» ни в коем случае не следует относить ко всему, что существует. Скажем, под действительностью разума имеется в виду только разум, справляющийся со своим природным предназначением, а государство как действительность является разумным институтом лишь в качестве общей идеи, но далеко не в каждом своем случайном воплощении.
Таким образом, применительно к мировому разуму все сказанное означает следующее: в момент достижения последней глубины он обнаруживает, что, постигая внешнюю природу, оказывается, постигал самого себя. А шеллинговское различение в абсолюте темного начала и светлого остается в силе только в качестве его стартового состояния. Теперь мировой дух знает, что, когда он смотрел на первых познавательных ступенях на природу как на нечто неподвластное ему, враждебное и темное, он на самом деле отделил себя от самого себя. Но в итоге длительной эволюции научного и философского познания мировой дух вернулся к себе. В глубине всех вещей лежит идеальное, разумное начало, и он это окончательно постиг, сотворив философию Гегеля, вобравшей в себя все самые утонченные достижения предшествующих философских школ. Можно сказать и так: разум теперь знает, что он есть вся действительность (как сотворенная человеком, так и хорошо им изученная и освоенная природная), и знает эту действительность как разумную.
Если суммировать теперь приведенные в этом разделе соображения об используемых Гегелем языковых средствах, то нам никак не избежать того вывода, что их применение не просто далеко не беспочвенно, ими создается дополнительная языковая гибкость в сочетании с многогранной выразительностью. Может быть, вообще стоило бы заговорить об оценке гегелевского наследия как далеко небезуспешной попытке лингвистического творчества ради адекватного представления философских проблем. Вполне может быть, что когда-нибудь сама эта идея пользоваться выражениями «в себе», «для себя», «равенство с собой» и так далее найдет своего продолжателя. В отношении двух первых из названных оборотов можно уже сейчас без долгих пояснений утверждать: различение между авторской позицией или авторским видением проблемы и изображением ее же глазами других, тех кого автор описывает, настоятельно необходимо не только в философском, но и вообще в гуманитарном творчестве.