Тетя Изабель, откровенная и суровая, как восточный ветер, всегда распекала ее, причем предугадать, за что удостоится укоризны, Валенсия не могла. Тетя никогда не повторялась, искусно выискивая повод для укола. Изабель гордилась своим прямодушием – она всегда говорит то, что думает. Правда, не ценила этой черты в других, поэтому Валенсия держала свои мысли при себе.
Кузина Джорджиана, которая унаследовала имя своей прапрабабушки, названной в честь короля Георга IV, скорбно перечислит имена родственников, умерших со времени последнего пикника, и поинтересуется, «кто из нас будет следующим».
Угнетающе мудрая тетя Милдред будет разливаться соловьем, толкуя о своем муже и своих чудо-детях, потому что только одна Валенсия и готова ее слушать. По той же причине кузина Глэдис (на самом деле двоюродная кузина, согласно строгой системе, по которой Стирлинги распределяли свою родню), высокая, худощавая леди с ранимой душой, примется во всех утомительных подробностях описывать муки, кои причиняет ей воспаление нервов. А Оливия, гордость семейства Стирлинг, щедро наделенная всеми дарами, которыми обойдена Валенсия: красотой и успехом у сильного пола, выставит напоказ свои достоинства и бриллиантовый знак любви перед ослепленным, завистливым взглядом неудачницы.
И вот – о счастье! – ничего из этого сегодня не произойдет. И Валенсия будет избавлена от упаковки чайных ложек. Эта обязанность всегда возлагалась на нее и кузину Стиклс. Однажды, шесть лет назад, пропала серебряная ложечка из свадебного набора тети Веллингтон. С тех пор Валенсии вечно о ней напоминали. Призрак ложки, словно Банко[4], витал над каждым следующим семейным праздником.
О да, точно зная, каким будет пикник, Валенсия благословляла спасительный дождь. В этом году, слава Господу, пикника вообще не будет. Лишившись возможности отпраздновать священный день, тетя Веллингтон отменит праздник. Благодаренье всем богам за такую милость!
Если дождь прекратится, решила Валенсия, она пойдет в библиотеку за следующей книгой Джона Фостера. Романы ей читать не позволяли, но Джон Фостер романов и не писал. Его коньком были «книги о природе», как сказала библиотекарь в беседе с миссис Фредерик Стирлинг, «о лесах, птицах, жуках и прочей живности». Поэтому Валенсия получила-таки материнское согласие, пусть и неохотное, поскольку было очевидно, что книги ей непозволительно нравятся. Позволительным, даже похвальным считалось чтение, добавляющее ума и укрепляющее в благочестии, но книги, приносящие удовольствие, слыли опасными. Валенсия не знала, прибавляет ли чтение ей ума или нет, но смутно ощущала, что, узнай она о книгах Фостера год назад, ее жизнь, возможно, стала бы иной. Ей казалось, что книги эти рисуют перед ней мимолетные картины мира, где она, вероятно, когда-то бывала, хотя теперь дверь туда закрыта. Сочинения Джона Фостера появились в дирвудской библиотеке лишь недавно, но библиотекарь сказала Валенсии, что автор известен уже несколько лет.