Старостиха, румяная баба в национальном костюме, принесла самовар и блюдо блинов, щедро политых топленым коровьим маслом, смазанных медом и вареньем, свернутых в трубочку с сыром и творожной начинкой, поставила на стол жбан холодного молока. Никогда Фрол не едал ничего вкуснее, казалось ему, что блины тают во рту, и мед с маслом тек по губам, которые он то и дело вытирал поданным ему полотенцем, поданным хозяйкой с усмешкой не обидной, но гордой: знай наше хлебосольство, казенный человек. Поев, урядник почувствовал, что ехать обратно не имеет ни сил, ни желания до тех пор, пока не отдохнет как следует. Староста вышел, а Фрол зевнул, и увидел себя отраженным в самоваре, с искривленным разинутым ртом, и перекрестился. Он встал и подошел к висящему на стене небольшому зеркалу, оттуда глянуло на него молодое его лицо, сытое от блинов. Но сквозь стекло, откуда-то из другого пространства глядит другой облик – тоже его, но с грустью в глазах, навеянной непонятно чем, и тревога охватывает парня, словно он хочет что-то понять и никак не может. Чего же хочешь ты, душа моя? – спросил он себя и понял: хочет он, чтобы ему пекли блины, и рядом стояла хозяйка, только не такая дородная, а милая и прелестная, скромная как сирота, и не в этих пестрых сарафанах, а в чесучевом платье, слабо-лилового тона, фактурного такого шелка… Услышав шаги старосты, отвернулся Фрол от зеркала и заложил руки за спину, как градоначальник.