всё плакало в живой природе – или
к тебе сошли твои поводыри?
Ты где теперь? – Теперь поди узнай-ка.
Подай мне знак из горней тишины,
хотя б намёком, издали, утайкой,
хотя б во сне… Но ты обходишь сны.
И не унять мне жгучую потребу,
и не узнать мне в зыбкой полумгле
ни глаз твоих, приговорённых к небу,
ни рук твоих, привязанных к земле.
Или чудится мне, будто мама вошла и смеётся,
или вправду вошла и смеётся, или чудится мне?
И пушистый котёнок, мурлыча, ей в ноги суётся.
И картошка, вскипев, веселее бурлит в чугуне.
Или чудится мне?
И она, отставляя чугун, говорит без умолку.
И она отгоняет котёнка шлепком по спине.
И настырная муха, пробравшись в оконную щёлку,
или, может, пчела, полуслепо ползёт по стене.
Или чудится мне?
Или сам я случайно опять зашагнул в измеренье,
где она, как была, и герань, как была, на окне
(старомодный цветок, неказистое, в общем, растенье,
а поди ж ты – и я привязался к нему, как к родне).
Или чудится мне?
И она говорит: уморилась, прилягу немного.
Я её тормошу: не ложись, не проснёшься во сне.
И, пробив потолок, упадает из неба дорога,
и с глазами закрытыми мама уходит по ней.
Или чудится мне?
Я люблю эту странную область,
этот мир полуснов, полугрёз,
где на всём ещё светится отблеск
твоей жизни – улыбок и слёз.
Мне иной не осталось отрады:
мне заказаны встречи вовне.
Возле крашеной синей ограды
пресекается голос во мне.
Хорошо здесь. Никто нас не слышит.
Я с тобой говорю полувслух.
Отблеск твой мою память колышет,
реет близко невидимый дух.
Сосны тихим баюкают шумом.
Льётся пения тонкая нить.
Нет конца моим грёзам и думам,
нет желанья из них выходить.