Так и Никита когда-то перед битвой великой приобрёл здесь кольчугу, что ни одним оружием не взять, не пробить. Какую мечту за неё отдал, не помнит, а нагадала ему тогда Аксинья славу да почести. Только что-то они его не радовали, да и в сердце пусто было.
– А вот и ты, Никита-богатырь, ждала тебя, – раздался тихий голос, – проходи, не стой на пороге.
Занавеска у стены отодвинулась, и в комнату вошла старушонка в накрахмаленном чепчике и тёмно-синем платье с искусно вышитыми по подолу тонкой серебряной нитью цветами, поверх платья был повязан кружевной фартук.
– Пойдём, пойдём, – поманила богатыря за собой, – я как раз пироги пеку, чай свежий заварила на яблочных дольках, покушаешь, отдохнёшь, о том, что печалит, расскажешь. А лучше я тебя непростым питьём угощу. Один купец с востока в оплату оставил.
Когда Никита вошёл на небольшую уютную кухню, у него закружилась голова от сладких запахов, что, казалось, пропитали стены, пол, потолок, полупрозрачные вышитые звёздами занавески. Видя, что богатырь покачнулся, Аксинья ловко подвинула к нему табурет, усадила гостя и принялась что-то помешивать в крохотном чугунке.
– Сейчас, сейчас мы всё поправим, – приговаривала она, разливая в чашки только что булькавшую на огне коричневую жидкость.
– Пей, – протянула старуха богатырю чашку, – сейчас полегчает.
Никита сделал глоток, и терпкий вкус лесных трав в неизвестном ему напитке заполнил всё существо. Вот оно какое – блаженство! Наверное, именно такие настои подают на стол царю во время пиров.
Словно сквозь пелену он смотрел, как Аксинья перемалывает в мельнице коричневые зерна, превращая их в запах, что, смешиваясь с другими пряностями, дурманит голову и щекочет ноздри. Но когда старуха выдвинула из мельницы ящичек, стало ясно, что зерна не исчезли, а превратились в коричневый порошок.
Вот Аксинья всыпала порошок в котелок, добавила немного белого сахара, пару крупинок соли, налила холодной воды. Она ничего не говорила. Богатырь тоже молчал. Слушал, как весело потрескивает огонь в очаге. Как за окном шумит ливень, дробно стуча по черепичной крыше, как ветер перепрыгивает с ветки на ветку, качая деревья в предрассветной мгле.
В кухне стоял утренний полумрак. Пламя в очаге мирно потрескивало, едва освещая старую женщину с серебряными кольцами на сухих пальцах. От кофейного запаха у Никиты кружилась голова. Казалось, что одурманивающий запах идёт от самой Аксиньи, словно он пропитал одежду, седые волосы, глаза, сверкавшие в полумраке, как два сапфира. Что-то прошептав, старуха оглянулась на гостя, улыбнулась и на мгновение, как показалось Никите, вновь стала молодой женщиной, но тут же сгорбилась вновь, опустив в чугунок ложку на длинной ручке.