Мой номер – восемь. Из всех сорока пяти детей не нашли только два номера – восемь и двадцать три. Точнее, наших тел. И, хотя я сам нашелся, кто был двадцать третьим до сих пор неизвестно. Некоторые предполагают, что этого мальчика и вовсе могло не быть, а убийца просто решил запутать следствие. Но верится с трудом. В предположительное время похищения двадцать третьего ребенка в Норвегии пропало около пятнадцати мальчиков, и о судьбе восьми так ничего и не известно. Несмотря на то, что клеймо находится достаточно высоко, и волосы его надежно закрывают, я постоянно переживаю, что кто-то может его заметить. Первые пару лет, как я оказался в обществе, не мог побороть желание надевать шапку на улицу даже в жаркую погоду. Сейчас мне немного проще, но страх, что меня могут узнать именно из-за клейма, не дает покоя. И, как не удивительно, на моей мини версии оно тоже присутствует. Этот номер связывает детей с их куклой, при нахождение нового трупа не покидает ощущение, что это большая и маленькая копия из одной партии, настолько жутко и одновременно прекрасно выглядят ранее живые дети. И в деле фарфоровых кукол, и в деле убийств, этот убийца достиг невероятных результатов. Именно поэтому его прозвали фарфоровый маньяк. И, разумеется, тем страшнее для всех жителей Норвегии, что его никак не могут поймать. Да, что там поймать, даже выйти на след, или составить предположительную характеристику. Он не оставляет следов, работая настолько филигранно, что за все эти годы не было даже намека на его отпечатки ни на кукле, ни на ребенке. К тому же, трудно установить даже ориентировочное место его проживания, потому что за все годы пропадали дети из всех уголков нашей страны. Но, находятся и такие люди, которые считают его гением. В большинстве случаев это психопаты, или такие же отбитые убийцы. И все же среди страж порядка есть опасения, что у этого дела появятся подражатели. И, чем дольше фарфоровый маньяк на свободе, тем больше риск, что, как только он пропадет по любой причине, на его месте сразу же появится новый. И повезет, если не такой проницательный и осторожный, а может быть еще более изощренный и кровожадный. Но я не люблю заглядывать так далеко. Они не могут справиться и с оригиналом, куда уж там думать о подражателях. Одно понятно наверняка, через пару дней, недель, да хоть месяцев, придется признать, что следствие вновь зашло в тупик, и над Норвегией снова повиснет тревожное ожидание. Каждый заголовок новостей, журналов, газет будет пестрить новыми подробностями, по телевизору без конца будут рассказывать, как опасно выпускать детей из дома, а потом все это повлечет раскопки старых дел, воспоминания про уже умерших детей и, как обычно оно бывает, моя история вновь всплывет, привлекая к себе слишком много внимания. И вот тогда мне останется только молиться, чтобы среди моих фотографий шестилетней давности, вдруг не проскочили более новые, на которых меня будет слишком трудно не узнать с тем, что я представляю сейчас. Я слишком этого боюсь, и в то же время уверен, что так и произойдет. Возможно, у меня в целом нет шансов избежать подобной участи, но ведь, если разбираться, страшно совсем не из-за этого. Да, даже если я на какое-то время стану самым обсуждаемым и популярным человеком во всем мире, меня пугает то, к чему это может привести – что тогда предпримет он? Меня пугает та самая неизвестность, а будет ли он что-то делать? Вдруг он жаждет мести? Все эти шесть лет только и думает о том, как со мной расправится? Или понял, что я ничего не помню, и просто отпустил? Но такой вариант кажется таким нереальным. И я, однозначно, боюсь именно его, его реакцию, дальнейшие действия. Но встречаться с ним в этой жизни, чтобы перестать бояться неизвестности, я пугаюсь еще сильнее. Такой замкнутый круг страха, который прямо на моих глазах вгоняет меня в ловушку. Я ощущаю, что еще немного, и я буду поджат со всех сторон настолько, что буду бояться просто жить. И, в целом, все мои девятнадцать лет, кажется, только из этого и состояли.