И так посмотрел на барыню, что у той душа захолонула. Марья Алексеевна понимала, что нельзя такое спрашивать, а всё же спросила:
– А какую же?
– Как вы…
– Ищи… может, найдёшь, – пролепетала она, тяжело дыша и не сводя глаз с Семёна. Грудь у неё так и вздымалась.
– Уже нашёл, – хрипло сказал доезжачий и сжал Марью Алексеевну в объятиях, стал целовать прямо в губы.
– Что ты, Семён… что ты…
Она отталкивала его, слабо отбивалась, а губы и щёки подставляла.
– Сладкая… сладкая… Что ты, молодая, со стариком хорошего в утехах видела? – бормотал Семён, и Марья Алексеевна, разгорячённая поцелуями и ласками, не смогла противиться.
***
Семён ходил гоголем, посматривал на дворню свысока: не чета вы мне, холопы! Он по-прежнему пропадал в трактирах, кутил, играл в карты и всё больше проигрывал. Теперь он не нуждался в деньгах, влюблённая барыня была очень щедра.
Дворня всё видела. Мужики сквозь зубы матерились, бабы шушукались и жалели Петра Яковлевича: змею подколодную на груди пригрел! Однако барину никто не сказал и слова: Семёна боялись. Он стал дерзок и жесток. Если кто косо на него смотрел, псарь бежал к Марье Алексеевне: «Ладушка моя, Иван у меня кошель с деньгами украл!»
Барыня приказывала обыскать Ивана. Кошеля при нём не находили.
– Пропил, собака! – ухмылялся Семён. – Выпороть его!
Невиновного Ивана вели на конюшню и пороли только по высказанному подозрению, безо всяких доказательств.
Семён брал хозяйских лошадей, гнал их много вёрст без отдыха, пока они не падали замертво. Однажды он вывел из конюшни любимого жеребца Петра Яковлевича, вскочил в седло и хлестнул коня нагайкой.
Вернулся Семён через несколько часов. Жеребец был весь в мыле и дрожал. Он не смог дойти до конюшни, упал прямо во дворе и околел.
– Что ж ты, стервец, делаешь? – тихо и зло сказал конюх. – Загнал жеребца! Для тебя лошадь разве не тварь живая?
– Попрошу на «вы», – огрызнулся Семён, – я твой хозяин. Скажу Марье Алексеевне – получишь плетей досыта.
– Тьфу! – плюнул конюх. – Видали мы таких хо-зя-ев…
Семён протянул руку к нагайке и вдруг застыл с перекошенным ртом, увидев Петра Яковлевича. Тот стоял возле павшего жеребца и в упор смотрел на Семёна.
– Простите, Пётр Яковлевич, – пробормотал псарь.
Шубин не ответил. Взгляд его, гневный и одновременно брезгливый, Семёну не понравился.