4 (5).
[Дублин: на Маунтджой-сквер]
Джойс (подводит итог): …Значит, это будет сорок тысяч фунтов.
Тетя Лили (со смешком): Сусе!…Я вот тоже была такая… Когда я была девочка, я просто уверена была, что выйду замуж за лорда… или в таком роде…
Джойс (в размышлении): Это она никак сравнивает себя со мной?
5.
На верхнем этаже старого темнооконного дома: в узкой комнате отблески огня из камина; за окном сумерки. Старушка возится, готовит чай; говорит про изменения, про всякие странности у нее, и что священник сказал и что врач… Я слышу ее слова издали. Я брожу среди углей очага, по тропам приключений… Господи! А что это в тамбуре?… Череп – обезьяна; существо, привлеченное к огню, к голосам: бессмысленное существо.
– Это Мэри-Элин?
– Нет, Элиза, это Джим…
– А… Добрый вечер, Джим…
– Тебе чего-то надо, Элиза?..
– Я думала, это Мэри-Элин… Я думала, ты – это Мэри-Элин, Джим…
6.
Небольшое поле, заросшее сорняками и чертополохом, населено смутными фигурами, полулюди, полукозлы. Волоча длинные хвосты, они передвигаются туда и сюда, угрожающе. Лица у них с жидкими бороденками, заостренные, каучуково-серые. Тайный личный грех направляет их, собрав их сейчас, как бы в ответ, к постоянному злорадству. Один кутается в рваный фланелевый жилет, другой скулит без конца, когда его бороденка застревает в колючках. Они движутся вокруг меня, окружают меня, тот старый грех делает их глаза острыми и жестокими, со свистящим звуком они медленно кружат по полю, ужасающие морды задраны кверху. Спасите!
7.
Пора уходить – завтрак уже готов. Но прочитаю еще молитву… Есть хочется, но хочется и оставаться здесь, в этой тихой часовне, где месса началась и окончилась так тихо… Радуйся, Пресвятая Царица и Всемилостивая Матерь, жизнь наша, наше тепло и надежда! Уповаю, что завтра и потом, всякий день я буду приносить в дар тебе благие дела, ибо знаю, что порадует тебя, если буду делать так. А сейчас прощай… О, прекрасный свет солнца на улице и – о, свет солнца в сердце моем!
8.
Небо покрыли серые облака. На развилке трех дорог у заболоченной полосы берега валяется большая собака. Время от времени она задирает морду и издает долгий печальный вой. Люди останавливаются на нее взглянуть и идут дальше, некоторые задерживаются, привлеченные, быть может, этим плачем, в котором они слышат как будто эхо собственной своей скорби, имевшей некогда голос, но теперь безгласной, прислуживающей трудовым будням.