– Это еще не конец, – прошептал Майлз, глядя в зеркало заднего вида, и он знал, что это правда. – Это только начало, начало новой борьбы, начало новой охоты.
И он поехал дальше, туда, где его ждали новые расследования, новые тайны, новые битвы, новые вызовы, понимая, что его долг – бороться с безумием, до тех пор, пока оно не будет искоренено из этого мира, пока оно не будет повержено, что он не сдастся, и будет продолжать свою борьбу, ради памяти тех, кто погиб, и ради будущего тех, кто еще живет, ради тех, кто до сих пор может стать жертвой тьмы. И он понимал, что никогда не сможет забыть эту ночь, никогда не сможет забыть “Эхо тишины”, и никогда не забудет тот мрачный урок, что он получил, глядя в лицо безумию.
Иерихон: Песнь Проклятого
Шепот Ужаса
Ветер, словно стая голодных волков, с остервенением терзал ветхие стены, скребся в щели, завывая жуткую, пронзительную мелодию. Деревянные балки заброшенной лесопилки, некогда гордо возвышавшиеся, теперь стонали и скрипели под натиском стихии, словно истязаемые кости, раздираемые невидимой пыткой. Под потрескавшейся крышей, где раньше гудели станки, а воздух был наполнен терпким запахом свежеспиленного дерева, царила зловещая тишина, прерываемая лишь стенаниями ветра, редкими вздохами измученного дерева и далекими, едва слышными скрипами железа, напоминавшими о былой деятельности. В полумраке, куда едва проникали лучи бледного лунного света, среди разбросанных инструментов, ржавых пил, скрученных цепей и груд обтесанных досок, засыпанных толстым слоем опилок, стоял он – Иерихон. Его имя, произнесенное едва слышным шепотом, заставляло содрогаться даже самых храбрых мужчин, а женщины, услышав его в ночном мраке, спешили перекреститься, словно отгоняя нечисть. Он стал синонимом самой смерти, необъяснимого, первобытного зла, темной сущности, которая, казалось, была соткана из самих глубин преисподней.
Иерихон не двигался, он был похож на застывшую тень, впитавшую в себя всю черноту этого места. Его взгляд, направленный в пустоту, казался отсутствующим, а лицо – изможденным и бледным. Казалось, что он не дышит, не живет, а просто существует, скованный невидимыми цепями. Но именно это молчание, эта неподвижность пугали сильнее всего.
Дни его проходили в мучительном, тоскливом одиночестве, в молчании, которое давило на него своей тяжестью, подобно свинцовым плитам. Он бродил по лесопилке, не находя себе места, словно призрак, обреченный вечно скитаться. Но ночи… ночи были иными. Они были наполнены тенями, которые плясали вокруг него в дьявольском хороводе, шепча проклятия на языке, который он не понимал, но чувствовал каждой клеткой своего тела, словно эти слова были написаны у него на сердце чернилами боли и отчаяния. Он не помнил, как получил это проклятие. В его памяти остались лишь обрывки воспоминаний, словно кадры из кошмарного сна, пропитанного туманом: костер, разгоревшийся до небес, словно вызов небесам, странные, гортанные песнопения, похожие на вой раненых зверей, которые казались ему одновременно и знакомыми, и чужими, и чувство, будто его нутро выворачивают наизнанку, оставляя лишь зияющую пустоту, заполненную холодом и тьмой. Теперь это проклятие пульсировало в нем, как черное, отвратительное сердце, неустанно требуя крови, неустанно толкая его к гибели, словно ненасытный зверь, требующий все новых и новых жертв. Оно было внутри него, проникая в каждую жилку, в каждую косточку, в каждый мускул, превращая его в орудие ужаса.