Она снова наберёт. И скажет своим ровным, холодным голосом:Телефон завибрировал. Карман дрогнул. Я уже знал, кто. Кристина. Имя на экране, как ярлык: ошибка. Я сбросил. Не глядя.
– Вадим, ты не должен быть там. Она не твоя. Она никогда не простит.
Я пришёл, потому что не могу иначе. Потому что они – мои. Все трое. Потому что, возможно, в этой больничной пустоте я впервые за долгие годы стал собой.И, сука, она будет права. Света не простит. Никогда. Но я и не за прощением пришёл.
Я больше не муж. Не любовник. Не предатель. Не герой. Я просто отец. Просто мужчина, который облажался, но пришёл. И будет сидеть, пока не выгонят. Пока не откроется дверь. Пока она не вспомнит. Или хотя бы моргнёт.
Я посмотрел на Машу. Она подняла глаза. И в этом взгляде было всё, что я заслужил: гнев, обида, слёзы – и что-то ещё. Надежда? Презрение? Я уже не разбирал.
– Почему они так долго? – вдруг бросила она. Резко. В голосе – сталь, острые края.
Потому что, чёрт возьми, мы все ещё ждали.И я только выдохнул. Потому что это была первая фраза, что не разрывала меня. Потому что она тоже ждала.
Её голос дрожал, но она пыталась держаться. Маленькая, упрямая, с тонкими пальцами, сжатыми в кулаки, с подбородком, вздёрнутым на зло всему миру. Моя Маша. Моё отражение – и проклятие. Я знал, откуда у неё это. От меня. Это моя кровь. Моё упрямство. Моя ярость. Та, что делает нас живыми и ломает всех, кто рядом.
– Мне нужно знать, что с мамой! – крикнула она, срываясь, глядя не на меня, а на Антонину Григорьевну, как будто в ней был последний шанс получить хоть что-то, что не врет.
Соня всхлипнула. Тихо, как мышь. Её голосок врезался в тишину, как шепот умирающего:
– Всё будет нормально?..
Прямо здесь. Сильным. Прямым. Без истерик, без соплей.Я смотрел на них троих. Мои дети. Моё всё. И вдруг всё стало кристально ясно. Все эти годы, вся грязь, все оправдания – ничего. Всё обнулилось. Сейчас я нужен.
– Она сильная, – сказал я. Жёстко. Как выстрел. – И она справится.
А может – и вспомнит. И вот тогда начнётся настоящий ад.Но только я знал, сколько боли стоило произнести эти слова. Потому что, может быть, она больше никогда не вспомнит, кто мы для неё. Кто я.
Антонина Григорьевна повернулась ко мне. Медленно, будто поворачивалась к врагу. В её глазах – пламя. Лёд и огонь одновременно. Её губы дрогнули, потом сомкнулись в тонкую линию. И вот тогда она выдала: