и мечтала поступить в консерваторию после школы. У меня была хорошая техника, и мой репертуар пополнялся год от года. Затем, в старших классах, я встретила девушку, которая также играла на флейте, но умела гораздо больше. Она могла
импровизировать, и, когда она брала инструмент и подносила к губам, флейта превращалась в нечто в высшей степени волшебное. Ее флейта пела! Она устраивала джем-сессии с друзьями – они играли на гитаре, ударных, губной гармонике, цимбалах или банджо, а я с благоговейным трепетом слушала. Они исполняли музыку разных стилей – фолк, джаз, кантри и классику, но играли без нот. Ноты, дикие импровизированные мелодии, неподготовленные гармонии они извлекали прямо из воздуха, подхватывая темы друг за другом там и сям, обрушиваясь и затихая, а потом снова взмывая ввысь. В их музыке чувствовалось столько радости, юмора и надрыва, но прежде всего свободы. Того, чего не было у меня и нехватку чего я осознала, как только услышала их игру. Я желала того же и знала, что должна им обладать, но как это сделать? Как им удавалось такое чудо? И как его создать мне?
В книге «В состоянии потока» Стивен Нахманович отвечает на эти вопросы и начинает рассказ с притчи о флейте. Это старинная японская легенда о молодом флейтисте, который жаждет играть как бог. Он поступает в учение к мастеру и усердно занимается, но всякий раз, когда он играет, учитель лишь качает головой и бормочет: «Чего-то недостает». Ученик старается сильнее, тренируется больше, и так проходят годы, но он получает все тот же ответ: «Чего-то недостает. Чего-то недостает». Наконец, молодой флейтист, испытывая чувство безысходности, собирает сумки и…
Ладно, не буду вам рассказывать, что случилось дальше, поскольку верю, что вы вскоре все прочтете сами. Стивен Нахманович использует притчу, чтобы ввести понятие ли́лы, что переводится с санскрита как «игра». Лила – это не прилежное, требующее усилий исполнение, которое я помню по собственным урокам игры на флейте. Это скорее трансцендентальная, спонтанная, божественная или даже космическая игра, претворение которой в жизнь, как пишет автор, «словно возвращение к нашему истинному “я”» и вместе с тем, что звучит отчасти парадоксально, освобождение от ограничивающей самокритики. «Мы должны исчезнуть, – говорит он, – чтобы возникло искусство».