Меня записали в музыкальную школу. Дед помогал мне заниматься. Сам он гитару в руках не держал, но всегда слушал мою игру и безошибочно улавливал любую фальшь. Помогал с динамикой: где нужно сыграть тихонько, а где повести крещендо, какой фрагмент отыграть бодро и отрывисто, а какой меланхолично и мягко. Иногда мы спорили. Так креп мой талант и вытачивалась манера. Музыкальную школу я окончил на отлично и заниматься не бросил. Так начинался путь, по которому я сейчас иду.
Еще в школе я любил проводить вечера у дедушки. Как бы банально это ни звучало, он научил меня играть в шахматы. И какие у него были шахматы! Специальные. Резные деревянные фигуры – крупные, со стержнем в основании, чтобы вставлять в отверстия в доске. Дедушка обшаривал доску, чтобы оценить позицию, и закрепленные таким образом фигуры оставались на своих местах.
Вот только в этой игре мне не так везло. Я неизменно проигрывал. Когда был маленький, все время обижался, потом просто расстраивался, потом – слегка досадовал.
– Проигрываешь – значит учишься, – улыбался дед.
Сначала я вообще не понимал логики в этой фразе. Потом понял, что надо искать причины проигрышей. Потребовалось немало лет, чтобы осознать, что «я тупой и это не лечится» – не та причина. Зато внимательнее оглядывая доску и продумывая последствия ходов, я добился того, что свел пару партий с дедушкой вничью.
Его улыбка в тот день наполнила комнату счастьем так же, как меха аккордеона наполняли ее музыкой. Ни раны, ни возраст не могли скрыть красоты этого счастливого лица, наполненного волей и любовью.
Второй раз такое выражение я видел, когда сообщил ему, что поступил в консерваторию. Это был последний раз, когда я видел его в полном здравии. Приехав спустя полгода, я заметил пыль на стоящем на комоде аккордеоне. Через год на нем висели штаны. Через полтора года наша шахматная партия закончилась, не начавшись. Дедушка забыл, как расставлять фигуры.
Тогда он плакал, а я старался держаться. Не знаю зачем.
* * *
Подготовка к концерту шла ужасно. Пьеса не давалась, дедушка был плох, мама устала, сон все так же не шел. Поворочавшись пару ночей, я открыл шкаф гостиной, битком набитый тетрадями из брайлевской бумаги, сшитыми по двадцать–тридцать листов, и уселся переводить.
Расшифровка происходила по ночам во время моих дежурств. Пока мама спала, я доставал из шкафа наугад тетрадь и садился ее читать.