Вечером я обычно ходил по пустой лаборатории туда-сюда и думал о плане на завтра. Моя идея с генами из участка Тау оказалась успешной и уже через неделю принесла очень хорошие результаты в лабораторных условиях. Я подружился с командой Струкова, но особенно с Артёмом. Артём любил видеоигры, и я тоже их любил, еще он любил путешествовать и идти на неоправданный риск, что, видимо, и привело его в штаб сопротивления. К оппозиции, как и к политике в целом, он был довольно равнодушен, что тоже мне импонировало. Но особенно нас сблизила любовь к японской культуре. Однажды, во время очередного вертолетного патруля, когда выключили электричество, мы сидели в нашей комнате и болтали про Японию.
– Мне нравится хайку, – сказал я. – Вот, помню одну…
О, звездопады,
Сколько желаний моих
Артём посмотрел на меня с недоумением и сказал:
– Ненавижу Японию, это худшая страна в мире!.. Одно их аниме чего только стоит! Эти большеглазые девчонки с сиськами, каждая больше моей головы… И пафосные подростки с мечами, достойными внимания Фрейда… Вообще, будь я правителем Земли, первым указом я бы огородил Японию высоким забором и наслал бы на них шок-деменцию!
Я стал смеяться, прям аж до слез. Не поймите меня неправильно – Артём любил Японию и любил все, что они делают, включая аниме. Я думаю, в этом был какой-то защитный механизм.
– Но хайку же прекрасны, ты не можешь не согласиться!..
– Ой, тоже мне хайку… – Артём задумался на немного, а потом продекларировал:
Призвали в армию.
Где же автоприцел
У автомата?..
Я стал смеяться навзрыд, и даже Струков, который зашел к нам найти что-то в своем творческом бардаке, присоединился ко мне.
– Это гениально, Артемон! – сказал он улыбаясь.
Я познакомился с загадочной Анорой, которая бо́льшую часть времени проводила где-то за пределами штаба и никому ни о чем не рассказывала, а если ее спрашивали, то никогда не отвечала.
Тот пациент из первой комнаты, говоривший на странном языке, умер через несколько дней. К сожалению, это был исход любого больного деменцией нейронного шока. Обычно смерть наступала в течение четырех месяцев, некоторые жили шесть и только единицы выживали больше года.
– Это худшая болезнь всех времен, – мрачно сказал Струков.
Я ходил по лаборатории, размышляя обо всем этом, а еще о том, возможно ли вообще победа над шок-деменцией. А потом я внезапно понял, что нахожусь в комнате не один. Я обернулся и увидел Анору, сидящую на стуле, закинув ногу на ногу. Я был совершенно уверен, что еще секунду назад ее тут не было.