– Астафий Иванович!
– Что, Емелюшка?
– А вот если б, примером, мою шинелёночку в Толкучий снесть, так много ль за неё дали бы, Астафий Иваныч?
– Ну, говорю, неведомо, много ли дали бы. Может, и трехрублёвый бы дали, Емельян Ильич.
А поди-ка понеси в самом деле, так и ничего бы не дали, кроме того что насмеялись бы тебе в глаза, что такую злосчастную вещь продаёшь. Так только ему, человеку божию, зная норов его простоватый, в утеху сказал.
– А я-то думал, Астафий Иваныч, что три рубля серебром за неё положили бы; она вещь суконная, Астафий Иваныч. Как же трехрублёвый, коли суконная вещь?
– Не знаю, говорю, Емельян Ильич; коль нести хочешь, так конечно, три рубля нужно будет с первого слова просить.
Помолчал немного Емеля; потом опять окликает:
– Астафий Иваныч!
– Что, спрашиваю, Емельянушка?
– Вы продайте шинелёночку-то, как я помру, а меня в ней не хороните. Я и так полежу; а она вещь ценная; вам пригодиться может.
Тут у меня так, сударь, защемило сердце, что и сказать нельзя. Вижу, что тоска предсмертная к человеку подступает. Опять замолчали. Этак час прошло времени. Посмотрел я на него сызнова: всё на меня смотрит, а как встретился взглядом со мной, опять потупился.
– Не хотите ли, говорю, водицы испить, Емельян Ильич?
– Дайте, господь с вами, Астафий Иваныч.
Подал я ему испить. Отпил.
– Благодарствую, говорит, Астафий Иваныч.
– Не надо ль ещё чего, Емельянушка?
– Нет, Астафий Иваныч; ничего не надо; а я, того…
– Что?
– Энтого…
– Чего такого, Емелюшка?
– Ретузы-то… энтого… это я их взял у вас тогда… Астафий Иваныч…
– Ну, господь, говорю, тебя простит, Емельянушка, горемыка ты такой, сякой, этакой! отходи с миром… А у самого, сударь, дух захватило и слёзы из глаз посыпались; отвернулся было я на минуту.
– Астафий Иваныч…
Смотрю: хочет Емеля мне что-то сказать; сам приподнимается, силится, губами шевелит… Весь вдруг покраснел, смотрит на меня… Вдруг вижу: опять бледнеет, бледнеет, опал совсем во мгновенье; голову назад закинул, дохнул раз да тут и богу душу отдал.