II. Сны о чем-то большем…
2. Степан Матвеев. Барселона. 6—9 сентября 1936 года
Ночь давила духотой. Открытое окно не приносило прохлады – безветренная погода третий день уплотняла влажный воздух, превратив его, в конце концов, в подобие мерзкого киселя. Уже скоро час, как Степан ворочался в постели, безуспешно считая овец. Во всяком случае, он полагал, что длится эта мука никак не менее часа. Оставалось применить проверенное годами средство. Не включая света, Матвеев нащупал на прикроватном столике сигареты и спички. Сел, закурил. Еще пошарив, придвинул пепельницу и графин с местным бренди. Пить не хотелось, но – не пьянства ради, – лекарство принимают по необходимости, а не по желанию. Большой глоток обжег нёбо и прокатился по пищеводу, словно наждаком обдирая слизистую. Подступившую, было, мгновенную тошноту погасила глубокая затяжка. За ней почти без перерыва последовала вторая. На третьей сигарета внезапно закончилась, и пришлось брать другую. Но зато уже через несколько минут в голове зашумело, затылок отяжелел, и глаза начали неудержимо слипаться – желаемый результат достигнут. Спокойной ночи, дамы и господа!
«Спокойной ночи…»
Матвеев откинулся назад, на подушки – влажная простыня так и осталась лежать в ногах неопрятным комком. Сон навалился сразу, без сладкой полудремы и прочих предисловий. Обычно, сны у него приходили и уходили неслышно, не оставляя в памяти и следа ночных переживаний. Лишь немногие задерживались на время, достаточное для их осознания, но такова уж особенность матвеевской психики. Зато, если что-то все-таки запоминалось, будьте уверены: прочно и в мельчайших подробностях. Цвета, звуки и даже запахи складывались в такую непротиворечивую и целостную картину – куда там в реальной жизни столько запомнить!
Так и на этот раз. Сон не просто запомнился, он буквально врос во внутренний мир Степана, оставшись надолго, возможно, навсегда, чтобы сидеть занозой и причинять боль. Чтобы сжимать временами сердце в безысходной тоске…
Он стоял у поперечной балки на чердаке большого дома. Свет, пробиваясь сквозь слуховые окна, делил пронизанное пылью пространство на причудливые геометрические фигуры. Тишину нарушало лишь воркование голубей и доносящаяся откуда-то – совсем издалека – музыка: военные марши. Среди резких запахов птичьего поме та, сухой перегретой пыли и еще чего-то знакомого – тревожно-ускользающего – Матвеев уловил ток свежего воздуха и двинулся к источнику. Как долго шел, не запомнилось. Да и шел ли вообще? И вдруг увидел: одно из узких слуховых окон – без стекол, оттуда и сквозило. Здесь, стало быть, и начинался сквознячок, и как нить Ариадны, привел Матвеева… Куда? Тут-то Степан и понял, что же ему напоминал этот странно знакомый, навевающий неприятные хоть и смутные ассоциации запах. У разбитого окна, на боку, нелепо запрокинув голову, но, не выпустив из рук винтовки, лежала Ольга. Из-под разметавшихся бронзовых волос – «Почему она без шапочки?» – растекалась лужа крови. Кровь… Кровью и пахло, а пуля снайпера вошла ей в правый глаз.