Сердце замирало в те последние минуты, что отделяли меня от отцовского дома. Осторожно отворив калитку, я шагнул на ступеньки крыльца. Они скрипнули так же, как в тот день – день отъезда на службу военную.
Дверь в избу, в ту самую избу, в которой мы когда-то жили только летом, оказалась запертой. Я постучал.
Крючок откинула мама и, повернувшись, пошла к окну.
– Мама, ты разве не узнала меня?
Она подняла лицо и, всхлипывая, бросилась мне на грудь. Заворочался, закряхтел отец, слезая с печи. Я увидал, как на лбу и лице его стали расправляться морщины.
Мама засуетилась, чтобы покормить меня, а отец побежал куда-то. Не стоило раздумывать, куда именно. Это всяк поймёт. Через полчаса он возвратился с бутылкой, в которой было граммов триста водки. И я вспомнил в те минуты, как перед проводами меня в армию отец целую ночь пропадал, подавшись в дальнюю дорогу, только затем, чтобы купить мёду и сварить браги в честь моего отъезда в армию.
Несмотря на то, что в деревню я вошёл ранним утром и никого, кроме двоюродной сестры Аграфены, не встретил, родственники и соседи сразу потянулись к нам, как съезжались и сходились когда-то на праздник. Первым перешагнул порог сгорбившийся, низкорослый, туговатый на одно ухо дядя Савватей – старший брат отца. Едва успели мы с ним поздороваться, как распахнулась дверь и вошёл дядя Зотей – младший брат отца, с которым он рыбачил накануне. Чудом узнавшая о моём приезде, прибежала из-за реки, из деревни Шамарки, старшая моя сестра Алимпиада. Дверь избы беспрерывно хлопала. Каждому хотелось увидеть не только что живого, тёпленького солдата, прогретого и промороженного войной, но и своими ушами услышать, а какая это была война, что такое за фашисты и как это они, дойдя почти до Москвы, а до того захватив многие страны, показали всё-таки пятки и побежали назад, даже мимо Берлина.
Вопросам не было конца. Пробудь я дома не три дня, а три недели, меня, кажется, всё бы спрашивали и спрашивали. По лицам родственников и соседей я заметил, что четыре года войны для них были не четыре версты, что жилось им не легче, а, пожалуй, тяжелее, чем солдатам на фронте. Это выдавали и лица, и фигуры людей, и походка, и руки. На что уж сестрёнка Нюра, которой в первый военный год успело сравняться только тринадцать, и братишка Михаил, на год её моложе, и те пошли в войну на работу. Они плели лапти в артели «Сылва-лес». Они знали, что старшие их братья бьются на фронте, и сердце им подсказывало, что надо плести лаптей больше, и плести их как можно лучше. Потому-то и они бросали клич: «Даёшь пять лаптей!» вместо трёх по норме за день, хотя и знали, что лаптями немца не закидаешь, но рабочие, обутые из-за недостатка кожаной обуви в лапти, сделают для фронта нужные вещицы, которыми вполне можно закидать противника.