Они производили на меня большое впечатление, – рассказывала Мэрилин, по-детски широко открыв глаза, – это были первые настоящие актеры, снимавшиеся в кино, которых я узнала.
Они были приятные люди, которые, в отличие от Болендеров, с удовольствием курили, пили и играли в карты – фактически делали все то, что Болендеры считали греховным. Но они казались очень милыми и, похоже, нисколько не беспокоились о предстоящей в аду вечности.
– В моем доме живут звезды кино! – хвасталась я перед моими одноклассниками.
Конечно, они не верили мне.
– Эта Норма Джин всегда что-нибудь придумывает, – говорили они за моей спиной. Но мне было все равно.
Я была счастливее, чем в доме Болендеров. Меня радовала мысль, что я наконец буду жить с моей настоящей матерью, несмотря на все ее странности. Атмосфера в семье была гораздо менее строгой, чем у Болендеров, и мне многое позволялось. Мы с Глэдис часто ходили смотреть фильмы в Египетский и Китайский кинотеатры Граумана. Помню, как мы сидели бок о бок и поедали шоколадки «Поцелуи», очарованные вымышленными историями, которые развертывались перед нами на экране.
– Когда-нибудь и ты будешь там, – говорила мне Глэдис, когда чувствовала себя хорошо.
Я слушала и верила ей. Я даже записала ее предсказание на листке и прижимала его к своей груди всякий раз, когда смотрела на него ночью.
Глэдис также водила меня на знаменитый бетонный двор Китайского театра Граумана, где я с гордостью ставила свои маленькие ножки на следы Клары Боу и Глории Свенсон и мечтала, что когда-нибудь отпечатки моих туфель будут рядом с ними. Глэдис не пыталась меня разубедить. Она говорила:
– Конечно, будут! Мы вернемся сюда и посмотрим на них вместе.
Жаль, что мы так и не сделали этого.
К моему бесконечному сожалению, наше воссоединение было очень недолгим. Шли месяцы, депрессия Глэдис нарастала день ото дня, и однажды утром в январе 1935 года она полностью утратила самообладание и ворвалась к своей подруге Грейс с кухонным ножом. Англичане вызвали «скорую помощь». Я кричала и плакала, когда мою мать оторвали от меня и отправили в больницу Лос-Анджелеса, а позднее в Норуок. За исключением очень коротких периодов, всю оставшуюся жизнь она проводила в специальном учреждении. Так закончились два года, самый длинный отрезок времени, который я жила нормальной жизнью вместе с моей матерью. Я всегда испытывала чувство вины, что моя любовь к ней была недостаточно велика, чтобы помочь ей сохранить рассудок.