Двадцать шестого января уже арестованную Авдееву вновь вызвали на допрос. Теперь с ней “работал” начальник 2‐го отделения СПО ГУГБ М. А. Каган, напарник и подчиненный заместителя начальника СПО Г. С. Люшкова. Он быстро зафиксировал в протоколе показания Авдеевой на телефонистку Марию Кочетову. Раньше девушки вместе работали швейцарами в школе ВЦИК, а зимой 1933/34 года – истопницами в здании правительства.
Мария Кочетова к Советской власти относится враждебно. В начале 1934 года, в каком точно месяце, не помню, мы вместе складывали дрова для печей на третьем этаже в доме правительства. Кочетова завела со мной разговор о том, как живет тов. Сталин, сколько у него прислуги и кто их оплачивает. После этого Кочетова мне сказала, что рабочие плохо питаются, а начальство обжирается. Во время этого же разговора Кочетова мне рассказала, что ей известно, что у тов. Сталина было две жены, одна умерла, а другую тов. Сталин застрелил[34].
Таким образом выяснилось, что источником вражеских разговоров на самом деле является 20‐летняя телефонистка Кочетова. Ставший уже легендарным, разговор за чаепитием заиграл новыми красками:
Осенью 1934 г. я пила чай в маленькой комнате на 1‐м этаже в [кремлевском] доме правительства с уборщицами Жалыбиной и Мишаковой. В разговоре с ними я им рассказала то, что слышала от Кочетовой о тов. Сталине, но не сказала, что мне об этом говорила Кочетова. В этом разговоре и я, и Жалыбина говорили, что рабочих кормят хуже, чем начальство. Мишакова с этим тоже соглашалась. Кроме того, Жалыбина мне сказала, что она тоже слышала, что тов. Сталин застрелил свою жену[35].
Но утянуть за собой Жалыбину и Мишакову Авдеевой не удалось. Следователь только спросил, почему же Авдеева все отрицала на предыдущих допросах и очной ставке, и получил ответ:
Я боялась рассказать, потому что опасалась строгого наказания. Сейчас я решила, что надо рассказать всю правду, ничего не утаивая[36].
Следователь Каган был, наверное, преисполнен гордости – ведь нить серьезнейшего дела начала было разматываться. За Кочетову сразу же взялись, но чекистам пришлось столкнуться с неожиданным препятствием. Добиться от Кочетовой показаний, годных для оформления хоть какого‐то – пусть и плохонького – протокола, удалось лишь 20 марта. Результаты оказались более чем скромными – Кочетова не подтвердила сказанное Авдеевой, утверждая, что говорила лишь о том, будто “Сталин никуда не выходит, так как боится, чтобы его не убили”, и даже виновной себя не признала. Правда, донесла на тетку Авдеевой Смольцову (сообщила, что та – дочь раскулаченного, что привело к аресту Смольцовой) и поведала, что как‐то раз встретила в парке Тимирязевской академии бывшего соседа по деревне Алексея Дьячкова. Семья Дьячковых была раскулачена, и им грозило выселение, но глава семьи Петр Дьячков якобы скрылся из деревни вместе с сыном Алексеем (на самом деле был арестован в 1928 году и выслан на 3 года в Марийскую область, откуда, возможно, бежал), и оба устроились в Москве при Тимирязевской академии. Впрочем, к 20 марта следствию не было нужды вытягивать из Кочетовой показания об источнике антисоветских сплетен – чекисты уже определили его и интенсивно разрабатывали.